Я сказала, никогда.
Я подумала о ней, совсем юной, без матери. Как она справлялась, иногда она мне об этом рассказывала. Не очень много, и я боялась задавать ей вопросы, но знала, что это была тяжелая болезнь и что она была наследственная. Тогда я говорила, мы вместе сходим сдать анализы, но так ни разу и не сходили.
Она так и не научилась водить машину.
Не написала свою книгу.
Она всё время следила за мной, сидя над своими бумагами, потому и не написала.
Была слишком занята.
Говорила, немного ревновать – это нормально. Немного. Может быть, не без причины.
У меня свои причины.
Это длилось часами. Часы мучений.
Мне казалось, что я пропадаю. Я не выносила эти часы. Пыталась, но не могла.
Плакать о собаке легко. Я никогда столько не плакала и не кричала, как когда умерла моя собака. Но она умерла от старости, тогда как собака моей племянницы только что родилась. Когда я говорю, что моя собака умерла от старости, это не совсем верно, у нее отказали почки, и мы с Л. часто возили ее к ветеринару, занимавшемуся иглоукалыванием, который втыкал в нее огромные иглы. Собака смотрела на нас так, как будто спрашивала, вы думаете, это хорошо и я не должна сопротивляться, но видела в наших взглядах, что это хорошо, и не сопротивлялась.
Однажды ветеринар сказал нам, ей уже ничем не поможешь, но я все-таки сделаю укол, и два дня собака больше не лежала и не выла от боли, я позвонила Л., которая была в отъезде, собаке лучше, она спасена, слава богу. О, какое я испытывала облегчение. И сказала собаке, иди сюда, скажи что-нибудь Л., и Л. я тоже сказала, поговори с ней, собака слушает, Л. ничего не сказала, но ее молчание было успокоительно.
На следующий день, хотя, думаю, это началось еще ночью, собака снова завыла от боли, я ее гладила, делала всё, что могла, тихо шептала ей в ухо, казалось, она меня не слышала и продолжала выть. Я позвонила Л. и сказала, на этот раз действительно всё, возвращайся, пожалуйста, я не хочу одна идти к ветеринару. Она вернулась так быстро, как смогла. Вот, собственно, и всё. Ветеринар сделал собаке укол ЛСД, чтобы она умерла счастливой, и было видно, как она постепенно расслабилась и посмотрела на нас счастливо, а потом заснула навсегда.
Это было время, когда я еще жила с Л., и я всегда буду жалеть об этом времени, хотя сейчас я о нем больше не жалею, во всяком случае, не так, как раньше. Л. необходимо было пережить что-то другое, и мне тоже, я ее понимаю. А потом времена изменились.
М. была там, она была там со мной, а я с ней. Нас было двое. У нее были дети, то есть нас было даже больше.
Я прекрасно понимаю, почему Л. необходимо было пережить что-то другое, но это настолько интимная вещь, что я не могу об этом писать. Я не забуду Л., которая всегда была и будет очень важна для меня.
В сущности, Л. и есть моя семья. В сущности, помимо сестры и матери, у меня есть семья. Я знаю, почему Л. нужен был кто-то еще, и иногда говорю себе, я бы могла это ей дать. Сейчас я так себе говорю, но назад не вернешься, и потом, скорее всего, я бы не смогла ей это дать. Сейчас Л. живет в нескольких сотнях метров от меня, я хочу сказать, когда я в Париже, и она тоже, потому что она много разъезжает из-за своей профессии.
И когда нам случается встретиться вдвоем в Париже, она приносит мне русский чай, который я люблю, и органические продукты, потому что знает, что я не буду ничего покупать и хожу есть в ресторан на углу, хороший, но с нездоровой пищей, полной микробов и с другими недостатками.
Иногда я захожу к ней поесть, она готовит дикий рис и тофу, и растительный паштет, и всё такое вкусное, когда мы едим вместе. Даже если бы это была случайная еда, это было бы вкусно, и мы обе были бы счастливы. Поев, я устаю, поэтому я сплю в ее кровати перед сверхплоским телевизором, который я ей купила, хотя редко делаю подарки, а она тем временем работает. Она ужасно трудолюбивая, очень сосредоточенная, и у нее невероятная память. Я ее полная противоположность. Я даже сняла фильм о лени, где играю свою роль лентяйки, а она свою – трудяги, и фильм начинается со слов «ну, вставай же, лентяйка». Мне не нравится быть лентяйкой, меня это даже пугает, но должна признать, что всё больше ленюсь и мне всё меньше хочется что-либо делать. Отсюда моя лень.
Каждый шаг, который я делаю у себя в парижской квартире, доставляет мне радость. Дышать в ней – радость. Подниматься и спускаться по лестнице – радость. Выбрасывать старые газеты. Книги, которые я больше не прочту. Старые приглашения. Менять лампочки. Покупать новые лампы. Садиться то тут, то там, вставать. Слышать крики с улицы. Выглядывать посмотреть. Два здоровенных мужика схватили друг друга за грудки и орут. Вся улица смотрит, никто не реагирует. Я говорю себе, они убьют друг друга. В конце концов звоню в полицию. Очень быстро приезжают две машины, из них выходят полицейские, растаскивают мужиков, беседуют с ними, и всё кончено. Мужики даже смеются вместе.
Всё снова спокойно.
Роясь в ящиках, я опять нашла три майки: белую, черную, красно-бордовую, это никогда не кончится.
Я их разглаживаю. Складываю.
Если бы она вдруг меня увидела, она бы никогда не поверила своим глазам. Она никогда не видела, чтобы я этим занималась. Обычно я всё бросаю в чемодан. Может быть, именно это она называла self involved, что значит, «плевать на всё». И на чемодан, и на всё остальное.
Клара курит со мной на улице, на террасе.
Вечером она смотрит с моей матерью телевизор.
Матери нужна компания.
Она нуждается в компании с тех пор, как вернулась из Мексики.
Она уже не хочет жить одна, как жила много лет. Этот период закончился. К счастью, Клара уехала из Мексики, чтобы жить с моей матерью.
Клара говорит, что не спит по ночам – слушает
