эстетическій листокъ и доказывали мнѣ, что единственный интересъ нашего общества — интересъ художественный.
— Доказывалъ, не спорю; и теперь скажу, что коли есть у насъ какое-нибудь движеньице, оно связано съ кое-какими проявленіями творчества. Но мнѣ-то лично некуда дѣваться, понимаете вы? Я-то долженъ быть бумле-ромъ потому, что ничѣмъ другимъ я быть не могу.
— Барство и блажь! — вскричалъ уже совершенно сердито Борщовъ. — Здѣсь не Флоренція и не Римъ. Мы народъ темный и подавленный нуждой. Намъ надо сначала добиться того, чтобы былъ вѣрный кусокъ чернаго хлѣба, а потомъ ужь и эстетика ваша явится. Вспомните только голландцевъ.
— Ха, ха, ха!.. — нервно разразился Карповъ. — Такъ вы думаете, милордъ, что если въ какомъ-нибудь Козьмодемьянскомъ уѣздѣ у каждаго пейзана будутъ каждый день щи съ говядиной, здѣсь на невскихъ берегахъ жизнь потечетъ иначе? Вы наивны, какъ дитя. Да ужь чего-же больше желать по части капитала? Поглядите вы на разныхъ промышленниковъ, имя-же имъ легіонъ. Какой дуракъ не дѣлаетъ теперь денегъ? Развѣ жизнь не давитъ всѣхъ своею трагическою скукой? Оглянитесь-ка вы, почтеннѣйшій, на эту перспективу.
Карповъ указалъ рукой вверхъ по Невскому.
— Точно заколдованный городъ, построенъ онъ за тѣмъ лишь, чтобы такіе бумлеры, какъ я, вкушали въ немъ сладости гемороидальнаго воззрѣнія.
— Спать пора, — выговорилъ рѣшительно Борщовъ, вставая изъ-за стола.
— Стойте! — крикнулъ Карповъ. — Даю вамъ годъ сроку, и если вы по прошествіи года останетесь все съ такою-же маниловщиной, я буду хлопотать о назначеніи вамъ преміи, ибо такой россіянинъ подниметъ бодрость духа цѣлаго милліона россіянъ, шатающихся вскую, какъ и я. За ваше здоровье, милордъ, еще рюмочку коньяку и ѣду продолжать ту-же тэму съ Николаичемъ, онъ еще вѣрно строчитъ.
Въ ту минуту, когда Борщовъ съ Карповымъ садились на извощиковъ, чтобы разъѣхаться въ разныя стороны, подходилъ къ Невскому по Большой Садовой Бенескриптовъ.
Обогнувши домъ публичной библіотеки, онъ прислонился къ одной изъ впадинъ и усталымъ взглядомъ посмотрѣлъ вверхъ и внизъ по Невскому.
Ѳедоръ Дмитріевичъ цѣлый день ходилъ по своимъ дѣламъ и ничего не выходилъ. Собственная судьба начинала безпокоить его. Не одна забота о кускѣ хлѣба вставала передъ нимъ. Ему дѣлалось обидно сознаніе, что онъ не можетъ ни къ чему приладиться, что ни для какого дѣла онъ не будетъ пригоденъ въ той странѣ, которая должна была-бы принять его по-матерински.
Противъ того мѣста, гдѣ остановился Бенескриптовъ, по другую сторону Невскаго, пьяная компанія, выйдя отъ Старо-Палкина, шумѣла на тротуарѣ.
— Валимъ въ Демидронъ! — хрипѣлъ маленькій, коренастый брюнетъ съ огромными бакенбардами.
— Въ Тарасовъ гартенъ! — сипѣлъ другой, съ сѣрою шляпою на затылкѣ.
— На Минерашку! — кричалъ третій, высокій брюнетъ съ французскою бородкой.
Потомъ они всѣ вдругъ залепетали и разразились хохотомъ. Отъ Гостинаго двора подъѣхало нѣсколько извощиковъ. Кутилы начали съ ними переговоры, пересыпая ихъ хохотомъ и бранью.
Бенескриптовъ смотрѣлъ на эту сцену петербургскаго разгула и говорилъ про себя:
«Экъ ихъ разбираетъ».
Двое пролетокъ поскакало съ ними по Невскому, а Бенескриптовъ все еще стоялъ, прислонившись и уныло глядя на подъѣздъ Старо-Палкина. Къ нему было подползъ извощикъ, но, видя, что онъ стоитъ неподвижно, махнулъ рукой и перебрался черезъ Невскій.
«Пьянствуютъ,» думалъ Бенескриптовъ: «съ горя или съ радости? Или по душевному помраченію? Знать, здѣсь другаго нѣтъ исхода: или безобразничай до пресыщенія, или превращайся въ чинову?»
Онъ поднялъ глаза и прочелъ на большой вывѣскѣ бѣлыя слова: «Касса ссудъ». Немного дальше виднѣлась вывѣска банкирской конторы. Потомъ, еще дальше, новая «касса».
«Вотъ оно откровеніе-то», проговорилъ про себя Бенескриптовъ: «вотъ по какому пути слѣдуетъ шествовать нашему брату батраку, а не напущать на себя гордость, не думать, что мы годны на какое-нибудь благое дѣло! Всѣ ростовщики, — и никто не указываетъ на нихъ пальцемъ. Вотъ-бы и миѣ также. У меня осталась еще сотня руб-лишекъ. На Выборгской Сторонѣ и это капиталъ. Студентиковъ обдирать, процентовъ по двадцати въ недѣлю. Право-бы, важно…»
И онъ, усмѣхнувшись, побрелъ внизъ по Невскому. Среди бѣлесоватой тишины раздавалось глухое дребезжанье. Полотно безконечной улицы сливалось съ утреннимъ туманомъ и все готово было проснуться, но не на радостное ликованіе подъ лучами яркаго солнца, а на ту-же петербургскую пыльную и душную возню.
I.
Темная петербургская осень стучала рѣдкимъ, холоднымъ дождемъ въ окна просторнаго, полуосвѣщеннаго кабинета. Въ каминѣ тлѣлъ каменный уголь. Большой письменный столъ освѣщался лампой и двумя двойными подсвѣчниками съ бронзовыми абажурами. За столомъ сидѣлъ, нагнувшись надъ кипой бумагъ, человѣкъ лѣтъ тридцати-шести, съ худымъ, продолговатымъ лицомъ и длиннымъ носомъ. Его бѣлокурые волосы, съ проборомъ посрединѣ головы, были зачесаны по-англійски. Лобъ съ особенною рѣзкостью выказывалъ очертанія черепа. Скучные, довольно большіе глаза смотрѣли неподвижно. Широкій ротъ съ безцвѣтными губами и бѣлыми, крупными зубами не мѣнялъ выраженія дѣловой сосредоточенности.
Въ комнатѣ раздавался только легкій трескъ каменнаго угля и скрипъ пера, которое двигалось методически, оставляя на листахъ отмѣтки.
Мы въ кабинетѣ Александра Дмитріевича Повалишина, одного изъ самыхъ видныхъ людей новаго судебнаго міра. Онъ въ два — три года составилъ себѣ репутацію образцоваго «magistrat». Учился онъ въ привилегированномъ заведеніи, потомъ служилъ безъ перерыва въ сенатѣ и тотчасъ-же попалъ на видное мѣсто по судебной реформѣ. Александръ Дмитріевичъ принадлежитъ къ новой генераціи петербургскихъ молодыхъ людей, прикованныхъ къ служебной карьерѣ. Прямо изъ-подъ треуголки онъ превратился въ сенатскаго дѣльца, сохраняя при этомъ безукоризненную свѣтскую внѣшность. Родился и воспитывался онъ въ барской семьѣ, которая изъ деревенской глуши перевезла въ Петербургъ всѣ свои претензіи и замашки. Но въ Петербургѣ Саша Повалишинъ, поступая въ привилегированное заведеніе, очень скоро освободился отъ вліянія семьи. Онъ сдѣлался образцовымъ воспитанникомъ, совершенно петербургскаго покроя: тихимъ, прилежнымъ, безъ штатскаго юнкерства и безъ замашекъ степнаго барченка. Къ окончанію курса у него явилось даже желаніе идти по профессорской дорогѣ; но его спокойная флегматическая натура легко помирилась и съ другими житейскими рамками. Вмѣсто каоедры, онъ занялъ скромное мѣсто помощника секретаря и потянулъ лямку, какъ самый худородный и безвѣстный служака. Онъ ходилъ аккуратнѣйшимъ образомъ въ сенатъ, высиживалъ тамъ усерднѣе всякаго регистратора и набиралъ на домъ цѣлые вороха дѣла. Свѣтскія связи и знакомства шли у него своимъ чередомъ. Въ свѣтъ ѣздилъ онъ такъ-же аккуратно, какъ ходилъ въ сенатъ, и тамъ состоялъ больше при дамахъ, чѣмъ при дѣвицахъ. Съ дамами взялъ онъ шутливо-пріятельскій топъ, и всѣ опѣ считали его способнымъ на одно вранье. Такъ прошли у него десять лѣтъ, и тридцати одного года онъ явился крупнымъ magistrat. Новая должность выяснила вполнѣ типъ Повалишина. Какъ-будто онъ отъ колыбели готовился къ ней.
Безстрастно и невозмутимо велъ онъ пренія, давалъ слово сторонамъ и произносилъ
