крадут их. Нет, они возвращают им их истинную судьбу.
Поскольку Гиммлер приказал уничтожить следы преступлений, гражданский статус похищенных систематически подвергался фальсификации, что затрудняло работу следователей. У подростков могли быть свои воспоминания, хотя самые юные успели забыть и своих родителей, и родной язык. Они уже не узнавали тех фотографий, где были сняты во младенчестве, – а если и помнили, то так смутно, что это не могло служить доказательствами.
В первое послевоенное время военные власти союзников дали разрешение разыскивавшим детей досматривать немецкие семьи в том случае, если возникало сомнение в законности удочерения или усыновления. Объявления напоминали населению: они обязаны отвечать на любые вопросы. Немцы ненавидели этих иностранцев, вторгавшихся в их личное пространство. Грозный ореол окружал англичанок или американок, нежданно являвшихся с плитками шоколада и наигранным простодушием. Предчувствие близкого несчастья, новых несправедливостей после бомбардировок, изнасилований, обнищания. Бывало, что заявившийся гость говорил и по-немецки. Семьи делили с ним свой скудный паек, атмосферу разряжали пиво и шнапс. Тогда вспоминали, какие тяжелые были времена, говорили о руинах, среди которых приходилось играть детям. Наступал момент, когда родители расслаблялись и соглашались поговорить о малыше. Он вернул отцу способность улыбаться. Ребятишки – это жизнь, она перевесит любые трудности.
Тогда пришедший задавал неудобные вопросы. Родители не хотели ни о чем слышать, убежденные, что приняли в семью немецкого сироту, и сбить их с этого было невозможно. Члены партии не могли им лгать. Если у следователя были какие-то сомнения в происхождении ребенка, он мог изъять его из приемной семьи и сдать в союзнический центр, в ожидании, когда его вернут в его родную страну. Но очень скоро американская военная администрация потребовала предоставлять доказательства национальности, прежде чем разрешать перемещение. В большинстве случаев это оказывалось невозможным, и военные власти все реже и реже соглашались возвращать детей в страны советского блока.
Ирен задается вопросом, по какой причине американцы могли препятствовать расследованиям.
– …Из-за холодной войны? – предполагает она.
– Конечно.
После окончания этой неслыханно кровавой войны дети оказались очень спорным трофеем. Боролись даже за тех, кто появился на свет от связей военнопленных с немками. Французские солдаты увозили их с собой, возвращаясь на родину. И только самых истощенных депортированных малышей принудили просить, чтобы их приняли. Швейцария сквозь зубы согласилась приютить еврейских детей, выживших в Бухенвальде, но при условии, что они останутся не более нескольких месяцев. Только подышать свежим альпийским воздухом.
– Украденные дети были ставкой в жестокой борьбе между немцами, военной американской администрацией и представителями тех стран, откуда они происходили, – заключает дама-историк. – Проще говоря, немцы не хотели их возвращать. Многие родители привязались к этим ребятишкам. Для других это были бесплатные рабочие руки. Американцы же не хотели раздражать Федеративную Германию, ставшую их новым союзником в холодной войне. Для них было неприемлемо отправлять этих детей укреплять ряды Восточного блока.
Те, кто занимался розыском детей, оказались зажаты в клещи – между военной властью и необходимостью самим сделать выбор. В чем состоял интерес их подопечных? Забрать их у приемных родителей означало подвергнуть новым страданиям, вырвать с корнем ради забытой родины. А оставить – все равно что поддержать нацистские преступления, признать законным похищение как способ усыновления. Надо ли было оставить их бывшим врагам? Или обречь их на нищету в стране, попавшей под контроль Советов?
– После войны журналистка Гитта Серени разыскивала похищенных детей, – говорит ей Сильке. – В одном интервью она упоминает официальную директиву военной американской администрации, предписывавшую переправлять в Соединенные Штаты, Канаду или Австралию детей, чьи родители были найдены в странах Восточной Европы.
– Родители ждали их на родине, а их снова услали так далеко?.. Лишь бы не возвращать в советский блок?
– Да. Она пишет: «Как можно было отдать приказ, чтобы эти дети, уже дважды пострадавшие и травмированные утратой родителей, семьи, языка, перевозились, как кульки, в заморские территории и оказывались брошены там в новой незнакомой обстановке?»
Они выходят на балкон покурить. Снег подтаивает, то там, то здесь обнажается шифер крыш.
– Это бесчеловечно – то, что сотворили над этими детьми, – вырывается у Ирен. – Думаете, такое могло случиться и с Каролем?
– Возможно. По крайней мере, следствие ведь на самом деле не назовешь неудавшимся. Что известно точно – из двухсот тысяч пропавших только около двадцати пяти тысяч были возвращены в страны происхождения. И в сорок девятом очень многих устраивало, что их не нашли. Может быть, ваш остался у приемных родителей. А польскому Красному Кресту сказали, что он пропал без вести, и досье уничтожили.
– Поговорить бы со служащими, работавшими в те годы…
– Я кое с кем из таких встречалась, когда писала книгу. Дам вам их координаты, – говорит дама-историк, провожая Ирен.
Распрощавшись с ней, Ирен доезжает до Касселя, откапывает в библиотеке центра книгу Гитты Серени. Название – цитата из Джозефа Конрада, «Into That Darkness» [26], – зовет ее в путешествие к самому сердцу тьмы Треблинки. Там она отыщет след Лазаря.
Она ужинает одна в маленьком греческом ресторанчике, подальше от гомона, царящего в пивных. Заказывает стаканчик узо, думая об Аллегре – ей все никак не удается вообразить ее старой.
Всплывающее уведомление на экране смартфона сообщает о новом письме.
Янина Дабровская нашла потомков мужа Виты. Она прикрепляет и адрес – это недалеко от Люблина.
«Ирена, надеюсь, Вы разделите со мной радостное удивление. Мне нелегко было это найти, сведения затерялись в другой папке. Остается потерпеть до Вашего приезда в Польшу!»
К письму приложена и фотография, которую она увеличивает нетерпеливым взмахом пальца. Здесь Вита еще моложе – она держит на руках белокурого малыша. Ее губы – у самого уха ребенка, она шепчет ему что-то секретное. А он смеется, ее дыхание приятно щекочет его, и он забывает о большом черном оке объектива. Ему не больше полутора лет. Белокурая прядь падает на правый глаз Виты, которая смотрит прямо на фотографа нежно и непокорно. Она вся сияет. Ирен осознает, сколько всего угасло в ней за период от этого мгновения до фотоснимка в Аушвице.
Пухленькой ручонкой младенец обнимает маму за шею, и эта деталь разрывает Ирен сердце. Такая вот спокойная уверенность – быть любимым и защищенным.
Она осмеливается дать им обоим слово, которое рассчитывает сдержать.
Они безмолвно смотрят друг другу в глаза, магнитофон смущает их. На мини-кассете наклеенная надпись: «Эва Вольман, 7 ноября 1978».
– О таком путешествии я и не мечтала, – признается Лусия Хеллер.
С той, первой их встречи ее лицо заметно посуровело. На нее давят незримые судьбы, чей отпечаток она
