искала под крытой галереей школьного двора, на задворках, у витрины ювелира, что еще так недавно была кошерной бакалейной лавкой, или у надгробных плит кладбища, заросшего колючими кустами.
– И мы вправду сейчас услышим ее голос? – опять спрашивает она, и Ирен кивает: да.
Ей так и не хватило смелости прослушать запись до приезда Лусии.
Приехав утром на работу, она еще опасалась расстроить молодую аргентинку. То, что удалось собрать, ограничивалось послевоенными годами. Не густо – фотографии, счета, несколько писем. Через пару часов директриса положила ей на стол кассету, походя бросив информацию к размышлению:
– Марк Эпштейн.
– Простите, но?..
– Американский автор немецкого происхождения. В семьдесят восьмом году он приехал в ИТС. Писал роман, и ему понадобилась информация о маршах смерти.
– И его в центре приняли? – удивляется Ирен.
– Это было еще до прихода Макса Одерматта. Тогдашний директор еще верил в партнерские отношения, во взаимообмен энергиями… Короче, Эпштейн встречался кое с кем из наших бывших перемещенных лиц, и пришла ему мысль записать их слова на магнитофон. В те годы это никого не интересовало. Кассеты так и пролежали в глубине шкафа в общем кабинете персонала. Так что инвентаризации не без пользы…
– Эва? – вся напрягшись, выдыхает Ирен.
– Не знаю, как он этого добился, но она согласилась с ним поговорить.
И вот они сидят рядом, глядя на старый магнитофон со стрекочущей лентой. Из-за потрескивающего фона голос Эвы кажется замогильным, не таким хриплым, как в памяти Ирен, искаженным, слегка настороженным. Но это действительно она, ее ироническая фразировка, ее неподражаемая манера выбивать собеседника из седла. Разговор идет по-немецки.
Э. В. Что, я и вправду должна это говорить? Можно подумать, мы на суде! Мне еще и на Библии поклясться, нет?.. Меня зовут Эва Вольман. Я родилась в Варшаве тридцатого апреля одна тысяча девятьсот тридцатого года. Здесь работаю с сорок седьмого.
М. Э. Что же вас привело в ИТС?
В этом голосе слышится мягкость. Протянутая рука – можно ее пожать, а можно и оттолкнуть.
Э. В. Я хотела снова найти свою семью. Для меня это было наваждением. Я убеждала себя, что здесь мне могли бы подсказать способы ее разыскать. Сперва они не хотели даже и слышать об этом. Говорили, что я слишком молода.
М. Э. Сколько же лет вам было?
Э. В. Семнадцать. Но это чепуха. Такой возраст мне приписали, все равно что накидали на спину кучу тряпья. Единственное, что тогда было важно для меня, – это найти их.
М. Э. А как же вы добились, чтобы вас оставили здесь?
Э. В. А что ты думаешь? У меня перед носом попытались захлопнуть дверь, а я успела просунуть туда ногу!
Смех Эвы отдается эхом в просторном конференц-зале – и внезапно звучит где-то рядом, как будто она тоже сидит здесь, с ними. Иллюзия такая живая, что у Ирен на глазах выступают слезы.
Э. В. Насколько я была упрямей их всех, ты даже представить не можешь.
Теперь и Эпштейн тихонько посмеивается вместе с ней.
М. Э. Но они за вас держались. Мне кажется, вы быстро стали одной из лучших следовательниц. Разве нет?
В голосе Эвы Ирен слышится гордость.
Э. В. Что ж, и правда – я была неплоха. Можно сказать, горела на работе. Но приходилось выдерживать конкуренцию. Помню одного парня из Кракова. В Бухенвальде он срывал «медицинские опыты» и этим спас шкуры немалого числа заключенных. В расследованиях он был весьма силен. Мы вместе работали, и я многому научилась, просто наблюдая за ним.
М. Э. Что с ним сталось потом?
Э. В. В начале пятидесятых он эмигрировал в Америку. В то время многие уезжали. Оккупационные войска уходили из Германии, они закрывали последние лагеря для перемещенных лиц. Нас всех тогда собрали на площади у церкви. Весь город пришел. Представь только, как мы разделились: они по одну сторону, а мы – по другую! [Она смеется. ] Американские офицеры объявили, что с настоящего момента статуса перемещенного лица больше не существует. Можно было остаться или эмигрировать. Федеративная Республика Германия с ее неподражаемым великодушием предложила нам статус «иностранцев-апатридов» – он давал нам право проживать в Германии, работать здесь, но мы никогда не станем в полной мере ее гражданами. Ты сейчас скажешь мне, что и это уже сдвиг по сравнению с «недочеловеками»! А вот местные жители, между прочим, впали в настоящую ярость. Они разорались и подняли страшный скандал. Нам, паразитам, нечего тут делать, на их родине, до блеска вылизанной на деньги от плана Маршалла.
М. Э. И при этом каждый из вас остался и работал здесь с тех пор долгие годы?
Э. В. Они воспринимали нашу работу как стремление вытащить на свет всю ту грязь, в которой они извалялись за последние двенадцать лет. Они надеялись, что американцы все это сольют.
М. Э. А вы-то, вы чего хотели?
Э. В. Большинство не собиралось жить в Германии под защитой союзников. Все прекрасно видели, что бывшие нацисты по-прежнему здесь. Некоторые даже не скрывались. В соседней деревне бывшие офицеры Ваффен-СС устраивали политические митинги. Они хотели свергнуть республику и установить четвертый рейх! Представляешь, какие мечты?.. Перемещенные лица предпочитали начать новую жизнь подальше от таких.
М. Э. А вот вы остались…
Э. В. Я никогда не верила, что где-то далеко моя жизнь сложится лучше. Знала, что это ничего бы не изменило. Кроме того, я любила свою работу. Другие выбрали остаться здесь, как Мозг. Можно было понять. Притворяться не было никакой необходимости.
М. Э. А свою семью вам удалось найти?
Этот вопрос Эпштейн задает равнодушным голосом, хотя точно знает, какой он жгуче болезненный.
Повисает долгое молчание, насыщенное помехами.
Э. В. Ничего нет. Их как будто и не было вовсе. Тебе известно, что не осталось даже списков тех, кого из варшавского гетто отправили в Треблинку? Их просто уничтожили, даже не довезя до места.
М. Э. И их нет ни в каком списке?
Э. В. Нет. Когда они начали депортировать всех, мой отец с друзьями устроили тайник для бабушки с дедушкой, на чердаке, над их квартиркой. Ему поручили приносить им съестное, даже если все кругом умирали с голоду. Однажды утром, поднявшись к ним туда, он увидел, что фальшивая перегородка вырвана, а инвалидное кресло опрокинуто… Соседка рассказала ему, что заявился еврей-полицай из юденрата, а с ним «травники» [27], знавшие, где искать. Они закинули моих бабушку и дедушку в колымагу для «нетранспортабельных» и убили их на еврейском кладбище. Мой отец не хотел, чтобы мы узнали, но ведь все жили в одной комнате. Я слышала, как он рассказывал об этом матери.
Лусия Хеллер сидит не мигая. Она слушает, и каждое слово падает ей в душу,
