— Светочка… Вы знаете, как поступает голод? Наверняка, знаете, — чувствуете. Как он поглощает извлеченные из тканей питательные вещества, как оголяет черный остов, в котором бьется нечто мертвое и мерзкое. Но то, в чем вы приняли участие вчера, не имеет к голоду никакого отношение. Это скорей консервация опыта.
Иногда Натан замолкал, и тогда она внимала шумному теплу пламени. Искала взглядом то, что могла понять и… принять. Например, большую старую фотографию в потемневшей и тяжелой с виду раме; на снимке ютились неулыбчивые старики.
— Светочка, посмотрите вокруг. Вороватые кухарки обвешаны золотом. В столовых и на хлебозаводах всегда сыты. Одиночки и банды расчленяют и едят убитых единственно ради насыщения, а деньги, одежду и карточки делят между собой. Но разве они хуже тех, из-за кого дети и женщины не получают продукты и лекарства, умирают от голода и болезней?
Светлана скучала по маме. Она ни разу не видела ее испуганной или сломленной: «завтра будет лучше» — с этой надеждой мама шагала изо дня в день. Не опускала рук, и не позволяла дочери. «Двигаться — значит жить. В кровати только смерти дождешься. Дело всегда сыщется, как и причина, чтобы за него не браться. Но чтобы жить — надо работать». Холодная вода с марганцовкой. Вымерзающие в кухне постиранные тряпки. Онемевшие пунцовые руки. Волосы Светланы мама полоскала, добавляя в воду керосин, а белье проглаживала тяжелым утюгом — боялась вшей…
— Вы ведь знаете обряд причащения в христианстве. Красное вино и хлеб, которое вкушают верующие, символизируют кровь и тело Христа. Поглощение чужой плоти можно принять лишь как жертву, выраженную в отказе от собственной индивидуальности, которую разбавляет чужая. Принять как память о тысяче слов и тысячи дел. Даже жертвуя однозначностью своей личности.
Она вспомнила тени в сумерках. Человека без шапки, стоящего на льду на коленях. Разрезанное и выпотрошенное тело на бетонной плите. Древний символ, в котором…
— Что с вами стало? — тихо спросила она. — Со всеми вами…
— Ничего, абсолютно ничего, дорогая моя. Стали мы сами, чем-то большим, другим. Считать нас, и меня в частности, жертвой каких-либо влияний или последствий не правильно. Это как перечеркнуть каждого по отдельности, перечеркнуть мое «я». Вы скованы узами табу. Пожалуйста, взгляните на меня. Вы видите монстра?
— Вы… вы поступаете неправильно, ужасно…
— Вы были с нами и поступали так же… Разве вы не чувствуете изменения, их тайную силу?
— Я не хотела… у меня не было выбора…
— Был. И вы его сделали. Гораздо труднее — принять этот выбор. Все дело в неправильности поступков, в ужасе, который они вам внушают?
— Я не знаю… да…
— Много ли правильного в этом городе, в этой войне? — В голосе человека звучала мягкая терпеливость. — Что не внушает вам страх? Обернитесь к недалекому прошлому. К великому голоду начала прошлого десятилетия, когда один советский человек ел другого советского человека. Под лозунгом «Землю — крестьянам!» коммунисты отобрали у крестьян наделы и превратили в наемных рабочих. На восстания и бунты ответили репрессиями: ссылками, законом «колосков», по которому за пару собранных колосков казнили даже детей. Каннибализм стал обычным явлением. Из хищника человек превратился в падальщика. Кто был тогда монстром, а кто жертвой? Кто является кем сейчас? Если человек может стать людоедом, отчего он им быть не должен?
— Это не оправдывает вас… и меня…
— Если вы хотите столкнуть меня с аргументом бога, — Светлана действительно хотела, не находила других опор, — я спрошу: Кто сотворил эту неправильность? Если бог допускает убийства, каннибализм, инцест, значит, допускается и их потенциальность. И осуждение поедания плоти себе подобных, и восхваление воздержания идут к нам из одного родника. — Натан коснулся своего лба и тихонько постучал.
— Вы так об этом говорите… С вами трудно спорить, у меня не…
Натан остановил девушку жестом.
— Вам не надо спорить, всего лишь отказаться от этической оценки. Жить ради силы, ради памяти, ради маленьких чудес. Таких, как игра на скрипке великолепной Галины Бариновой, дающей концерт в неотапливаемом Большом зале филармонии. Таких, как причудливая игра света на ее открытом платье и пар дыхания, призванный хоть немного отогреть озябшие пальцы.
— А как же… «нам жизнь дана на добрые дела»? — Эти слова вышила на полотенце ее бабушка. Этим полотенцем она накрыла лицо матери после обстрела.
— Я бы ограничился первыми тремя словами, но… Что такое добро, как не наказание зла? Вы ведь желали смерти тому людоеду! Светочка, вы хотите переубедить меня. Открыть глаза учтивому монстру. Но знаете, что происходит в действительности? Вы хотите переубедить саму себя.
Светлана подняла на него глаза. Натан продолжил:
— Вы — голодная, испуганная, преданная миром женщина, которую изменил, продолжает менять вчерашний день. Но вам по-прежнему мешает мораль, понятие человечности, гражданский долг. Я прав? Вы по-прежнему видите в смерти лишь неоправданную крайность? Когда останетесь одна, вспоминая наш разговор, подумайте о горящей книге и сидящем у огня человеке, который прочитал книгу, прежде чем бросить ее в пламя.
— Вы позволите мне уйти?
— Я не стану позволять или запрещать. Вы просто уйдете, если захотите.
— Даже зная, что я…
Мужчина кивнул, перебив.
— Даже зная, что вы можете обратиться в НКВД. — Натан улыбнулся. Было в этой улыбке что-то одновременно грустное и опасное. — В этом городе стоит страшиться иных вещей. В этом есть своя мрачная ирония, не находите?
— В чем именно?
— В том, кем мы являемся и кого боимся. Антропофаги от веры опасаются людоедов от голода, тех, кто ищет в чужой плоти лишь насыщение, а не опыт поколений. Впрочем, философы всегда боялись волков.
— Вы боитесь, что вас съедят?
Натан рассмеялся в голос. Почти по-отечески.
— Дорогая моя, из жемчужин вашей наивности можно сделать не одно прекрасное колье. Повсеместный каннибализм — это излишние внимание, крик улиц, утробный рев города. Это как искать убежище в квартире, которую грабят другие. Понимаете?
— Наверное…
— Я не хочу, чтобы вы уходили.
— Я еще здесь.
В комнате вкусно пахло вареным мясом. В натопленной печи стояли горшок и кастрюлька с водой, на столе — начисто вылизанные тарелки. Светлана сидела сонная, сытая. Когда Натан замолкал, она почти скучала по его голосу, словно он был братом или возлюбленным, уплывающим далеко-далеко.
Еще здесь. Еще с ним. С ними.
Где еда и тепло. О ней снова кто-то заботится, кто-то держит ее руку… как мама во время первых бомбежек, в подвале их дома, под потолком которого горит слабая лампочка, а сырой пол устелен мостками… на нарах и скамьях люди, много людей, в халатах, в пальто, с чемоданами, с сумками… в темноте ревут самолеты, грохочут зенитки, дрожат стекла… убежище наполнено дыханием людей, шорохами, неуверенностью и страхом… Они спускались, а затем перестали. Мама не хотела тратить время на ожидание… а потом мамы не стало…
— Хотите добавки? — спросил Голод. — Потому что я хочу. Этот вечер кажется мне особенным.
Она помедлила, прежде чем ответить:
— При одном условии. Позвольте мне наполнить вашу тарелку.
Брест, Северодонецк. Ноябрь 2014 — февраль 2015
© Дмитрий Костюкевич, Владимир Кузнецов
Джо Р. Лансдейл
«Ночь, когда они пропустили ужастик»
Если бы Леонард и Шептун поехали в кинотеатр под открытым небом, как и планировали изначально, то ничего бы не случилось. Но вместо этого они, подкрепившись виски с колой, решили прицепить дохлую собаку к бамперу своей машины и покатать ее по городу…
Впервые на русском — рассказ, выигравший в 1988 году «Премию Брэма Стокера».
DARKER. № 6 июнь 2015
JOE R. LANSDALE, «THE NIGHT THEY MISSED THE HORROR SHOW», 1988
Если бы они поехали в кинотеатр под открытым небом, как и планировали изначально, то ничего этого не случилось бы. Но Леонард не любил такие кинотеатры. Он думал, что они годятся разве что для свиданий. К тому же, он слышал о фильме, который там крутили — «Ночь живых мертвецов» — и знал, что в главной роли снимался ниггер. А он не хотел смотреть кино, в котором ниггер играет главную роль. Ниггеры собирают хлопок на плантациях, ремонтируют квартиры и торгуют такими же черными девками. Но ни разу он не слыхал, чтобы какой-нибудь ниггер расправлялся с зомби. Кроме того, ему говорили, что в том фильме снималась белая девушка, которая будто бы даже разрешила ниггеру прикоснуться к себе. Леонарда это неимоверно взбесило. Если белая девка позволяет ниггеру трогать себя, то она хуже самых грязных отбросов. Наверное, она из Голливуда, Нью-Йорка, Уэйко или еще какого богом забытого места.
