Жалкое, напряженное и несчастное лицо адвокатской жены, которую муж так бесстыдно навязывает пьяному мужику, — во сне мне снится, как кошмар. И ведь у него там, верно, много таких, про которых он кричал и кулаком стучал, что «не смеют и всем довольны».
— Противно уж очень. До жути противно! Боюсь! И потом — не странно ли, что он так привязался, чтобы я пришла?
— К отпору не привык.
— А я думаю, что дело гораздо проще. Думаю, что из-за «Русского слова». Он хотя и делает вид, что не придает значения этому обстоятельству, однако вы сами знаете, что прессы он боится и заискивает перед ней. Может быть, решил залучить себе в моем лице новую жену-мироносицу. Чтобы под его диктовку писала то, что ему интересно. Ведь он всю свою политику проводит через женщин. Подумайте, какой козырь был бы в его руках. Он, по-моему, отлично все рассчитал. Он хитрый.
10
Через несколько дней после этого обеда позвонила знакомая дама. Упрекала, что я не была вчера на ее вечере, на который обещала приехать.
А я об этом вечере совершенно забыла.
— Была Вырубова, — говорила дама. — Ждала вас. Ей очень хочется с вами познакомиться, и я ей это обещала. Ужасно, ужасно обидно, что вы не могли быть.
«Ага! — подумала я. — Начались вести из „того“ мира. Чего же ей от меня нужно?»
Что она была именно весть из «того» мира, я не сомневалась ни на минуту. Прошло еще дня два.
Прибежала ко мне старая приятельница, очень взволнованная:
— У С. будет большой вечер. Сама С. заезжала к тебе уже два раза и не заставала тебя дома. Она сегодня была у меня и взяла с меня слово, что я тебя к ним привезу.
Меня несколько удивила такая настойчивость со стороны С. Я не была с ними очень близко знакома. Уж не задумала ли она заставить меня читать или декламировать? Этого как раз я терпеть не могла. Высказала свои опасения.
— Нет-нет, — успокаивала меня приятельница. — Уверяю тебя, что никаких тайных расчетов у них нет. Просто С. тебя очень любит и хочет тебя видеть. Кстати, вечер будет очень интересный. Народу будет немного, все — свои, потому что С. не могут сейчас, во время войны, задавать большие балы. Это было бы неприлично. Никого лишнего не будет. Они умеют все интересно устраивать.
11
Мы приехали в двенадцатом часу.
Народу было много. Среди фраков и вечерних платьев — несколько фигур в одинаковых черных домино и голубых масках. Очевидно, одна компания. Кроме них, маскированных не было.
— Ну, вот вам она. Видите? Привезла, — сказала моя приятельница, подведя меня за руку к хозяйке.
В большом зале пела цыганка. Маленькая, щупленькая, в черном закрытом платье из блестящего шелка. Она страдальчески закидывала шафранно-смуглое личико.
Расставаясь, она говорила:
«Не забудь ты меня на чужбине…»
— Подождем минутку, — шепнула мне хозяйка. — Сейчас она кончит.
И продолжала стоять около меня, ища кого-то глазами.
— Теперь мы можем пройти.
Она взяла меня под руку и повела по залу, все ища кого-то.
Мы прошли через всю комнату и вошли в маленькую полутемную гостиную. Гостиная была пустая. Хозяйка усадила меня на диванчик.
— Я к вам сейчас вернусь. Вы не уходите.
Она действительно скоро вернулась, но не одна. С ней пришло черное домино.
— Вот эта таинственная маска, — смеясь, сказала С., — будет вас пока развлекать. Подождите меня здесь.
Черное домино село рядом со мной и молча смотрело на меня через узкие прорези маски.
— Вы меня не знаете, — пробормотало оно наконец. — Но мне ужасно надо поговорить с вами.
Голос был незнакомый. Но интонация знакомая. Таким прерывистым истерическим тоном говорила со мной фрейлина Е. Говорила о Распутине.
Я посмотрела на свою собеседницу. Нет, это не Е. Та была маленькая. Эта — очень высокая. Чуть-чуть картавила, как все наши великосветские дамы, которые в детстве начинают говорить по-английски прежде чем по-русски.
— Я все знаю, — нервно продолжала незнакомка. — Вы в четверг должны быть в одном доме.
— Нет, — удивилась я. — Я нигде не должна быть.
Она страшно взволновалась:
— Ну зачем, зачем вы не говорите правды? Ведь я же все знаю.
— Где же, по-вашему, я должна быть? — спросила я.
— Там. У него.
— Ничего не понимаю.
— Вы хотите проверить меня? Ну что же, я скажу прямо. Вы будете в четверг у… у Распутина.
— Почему вы так думаете? Меня никто в четверг к нему не приглашал.
Дама притихла.
— Может быть, вы еще не получили этого приглашения… Но все равно вы его должны поучить. Это уже решено.
— Что же вас в этом деле так волнует? — спросила я. — Может быть, вы мне скажете ваше имя?
— Я не для того надела эту идиотскую маску, чтобы говорить вам мое имя. Да это для вас безразлично. Не в этом дело. Дело в том, что вы будете в четверг там.
— Нет, я не собираюсь к Распутину, — спокойно сказала я. — Уверяю вас, что я к нему не пойду.
— А-ах!
Она вся вскинулась и схватила меня за руку своими затянутыми в тугие черные перчатки руками.
— Нет, вы нарочно так говорите. Вы пойдете! Почему вы не пойдете?
— Да мне неинтересно.
— И вы не передумаете?
— Нет.
У нее задрожали плечи. Мне показалось, что она плачет.
— Я думала, что вы искренне, — прошептала она.
Я совсем растерялась.
— Вы чего же это от меня хотите? Вам неприятно, что я не пойду? Я ничего не понимаю. Она опять сжала мне руку.
— Умоляю вас всем, что у вас есть святого: откажитесь идти в четверг. Надо, чтобы он отменил этот вечер. Он не должен приезжать из Царского в четверг. Этому надо помешать, потому что это будет ужасно.
Она бормотала что-то, вздрагивая плечами.
— Я не понимаю, причем я здесь, — сказала я. — Но если это может вас успокоить, то поверьте мне: я даю вам честное слово, что не пойду. Я через три дня еду в Москву.
У нее опять задрожали плечи, и опять показалось мне, что она плачет.
— Спасибо вам, дорогая, дорогая…
И, быстро нагнувшись, она поцеловала мне руку.
Вскочила и ушла.
«Нет, это не Вырубова, — подумала я, вспомнив, как та ждала меня на вечере у знакомых. — Нет, это не она. Вырубова довольно полная, и главное, она хромает. Это не она».
Я разыскала хозяйку.
— Кто эта дама в маске, которую вы мне подсунули?
Хозяйка как будто была недовольна вопросом.
— Как же я могу знать, раз она в маске?
Во время ужина черные домино исчезали. Или, может быть, просто сняли маскарадный наряд.
Я долго присматривалась к незнакомым лицам, ища губы, целовавшие мне руку…
В конце стола сидели музыканты: гитара, гармонь и бубен. Те самые. Распутинские. Цепь… нить.
12
На другой день пришел ко мне Измайлов, страшно расстроенный.
— Случилась ужасная гадость. Вот прочтите. Дает газету.
В газете сообщалось о том, что Распутин стал часто бывать в кругу литераторов, где за бутылкой вина рассказывает разные забавные анекдоты о чрезвычайно высоких особах.
— Это еще не все, — прибавил Измайлов. — Сегодня был у меня Ф. и говорил, что его неожиданно вызвали в охранку и допрашивали, кто именно из литераторов у него обедал и что именно Распутин рассказывал. Грозили высылкой из Петербурга. Но что противнее и удивительнее всего, так это то, что на столе у допрашивавшего его охранника Ф. ясно видел тот самый листок который собственной рукой написал М-ч.
— Неужели М-ч работает в охранке?
— Неизвестно, он ли, или кто другой из гостей Ф. Во всяком случае, надо быть очень осторожными. Если нас и не будут допрашивать, то следить за нами, конечно, будут. Поэтому если Распутин будет писать или вызывать по телефону, то отвечать ему не следует. Впрочем, вашего адреса он не знает, да и вряд ли и фамилию хорошо усвоил.
— Вот вам и мистические тайны старца! Розанова жалко! Такой прозаический бытовой конец…
13
— Барыня, вас два раза кто-то по телефону нарочно спрашивал, — смеясь, говорит мне горничная.
— Как так — нарочно?
— Да я спрашиваю: кто такой? А он говорит: «Распутин». Кто-то, значит, подшучивает.
— Слушайте, Ксюша, ели он еще будет подшучивать, отвечайте непременно, что я уехала, и надолго. Поняли?
14
Я скоро уехала из Петербурга. Распутина больше не видала.
Потом, когда прочла в газетах, что труп его сожгли, — вспомнила его, того, черного скрюченного, страшного колдуна:
«Сожгут? Пусть сожгут. Одного не знают: Распутина убьют, и России конец.
Вспомни!.. вспомни!..»
Вспомнила.
К Бальмонту у нас особое чувство. Бальмонт был наш поэт, поэт нашего поколения. Он — наша эпоха. К нему перешли мы после классиков, со школьной скамьи. Он удивил и восхитил нас своим «перезвоном хрустальных созвучий», которые влились в душу с первым весенним счастьем.