Егорыча в Мытном знали. Нашел его Виктор Алексеевич на чердаке, в ворохе ярких бумажных розанов и золотой бумаги: готовил «масленицы». И тут вспомнил, как радовался, бывало, в детстве, на такой «садик», с деревцами из курчавых бумажек, с раскрашенными зверушками из теста на палочках, с ледяными горками из цветных картонок, с нитями золоченой канители сверху, и все это волшебное- на большом круглом прянике, медовом. Тут же заказал несколько самых парадных «маслениц» для Уютова, порадуется Даринька. Заплатил вперед. Обрадованный Егорыч стал пояснять:
- Масленица показует подход весны. Солнышко уж поигрывает… канителька-то у меня золотая. Солнышко, значит… ишь, как подрагивает-то - играет!.. А вот, видите, зверушки вылезают из лесу-то… значит, всяко живое ещество проявлется напоказ. И горки у меня катальные. А пряник, стало быть, блин, самая масленица. А розаны - для красы-радости, цветастые какие!..
Было любопытно слушать. Но вот, золотарик-немец… не Франц-Иоганн Борелиус? Егорыч того ювелира знал. Звать его, это точно, Франц Иваныч, человек мудрый и ученый, нелюдим только, кого хорошо не знает… давно что-то не захаживал, а то вроде как бы друзья с ним были, очень все понимает, и «масленицы» глядеть любил, всегда раньше покуповал, для радости… только вот слух был, обокрали его, все его камушки унесли. А жил у Николы-Мокрого.
- У Николы… Мокрого?..- переспросил Виктор Алексеевич, вспомнив,-тот, пачпортист, поминал Николу-Мокрого!..
- Совсем неподалеку… Николы-Мокрого церковь, невысокенькая… Да он будто уж
о т р е ш и л с я.
- Что это - «отрешился»? работу бросил?..
- О т р е ш и л с я…- повторил внятно Егорыч,- значит,- помирать готовится.
- Почему - помирать готовится?.. опасно заболел?..
- Этого я не знаю. Давно, говорю, не бывал… а стал в нашу церкву ходить. И чудо у него случилось… Все нелюдим был, а теперь и вовсе отчельник. Церковный мне сторож намекнул, а про него, значит, он не знает, проживает где. И сторож наш тоже крепкий, из его слова не вытянешь.
- Что же у него случилось, какое чудо?..
- Угодник-батюшка самый редкостный камушек его от воров прикрыл, не могли увидеть…
с о б о й прикрыл. С той поры и стал в нашу церкву захаживать. Раз его видал издаля, совсем уж он нелюдим, в себе хоронится. Не стал их беспокоить, а после не видал. Спросите у сторожа, может, чего и скажет… да сурьезный, как тоже подойтить.
- Говорите - с о б о й прикрыл?..- залюбопытствовал Виктор Алексеевич, связывая почему-то это «чудо» с тем, с Даринькой… и - еще - с тем «чистейшим», чего искал, не уясняя себе: «Самый редкостный и п р и к ры л!..»
- Рассказывали так, от сторожа слыхали. Бывает это у нас, сколько пропаж находили… помолебствуют - ан и нашли!.. Толканитесь…
- А за «масленицами» непременно пришлю! - радуясь чему-то, сказал Виктор Алексеевич.
Пошел к Николе-Мокрому, раздумывая: «Зачем теперь мне Борелиус?.. даже вон «отрешился»… самый редкостный и п р и к р ы л!»
Раздумывал - и ч т о-т о его тянуло. Светилось в нем - «не мыслью, а каким-то ощущением» - определял он, рассказывая:
- Ну, вот, будто думаю: и вдруг у него-то и найду?..
Он нашел церковь Николы-Мокрого, нашел и сторожа, строгого старика. На настойчивость барина, с ясными пуговицами и бляхой на груди, сторож, хоть и неохотно, отозвался: «Франца Иваныч з д е с ь».
- З д е с ь?!..-почти крикнул Виктор Алексеевич.
- В нижней каморке проживают. Но только они никого не допускают, строгий от них наказ. Приуготовляются на покой, к Николе-на-Угреши.
Виктора Алексеевича толкнуло в грудь: опять Никола!.. Не понял: «Никола… на!..
У г р е ш и?..» Спросил: «Куда?..»
- К Николе-на-Угреши!..- повторил сторож.- Старый монастырь, «Угре-ши». Значит, «угреешь»! От нашего батюшки знаю, и во писании читал, Франца Иваныч знают, не раз бывали, верст отсюда двадцать, к Поклонной горе. Да это всем известно.
Говорил даже с недовольством: чего тут спрашивать?..
Виктор Алексеевич долго настаивал доложить о нем, совал трешник. «Пойми же, голубчик, важное дело у меня к нему, душевное!.. сын, мол, старинного приятеля покойного, по очень важному делу, душевному!..» Сторож подумал, помял бумажку.
- Ох, барин… уж и не знаю. Им спокой теперь требуется… Ну, возьму уж грех на душу, приму на маслице Угоднику-батюшке…- сказал, воздыхая, сторож и положил бумажку под образа, где теплилась лампадка.
Пошел в закутку, гремел будто железной дверью, куда-то вниз. Виктор Алексеевич ждал, «в непостижимом волнении». Смотрел на пунцовую лампадку, на образа, в веночках. Узнал Угодника, в митре, темный, суровый лик. Дня три тому и не думалось об этом «поэте-ювелире», «с пунктиком»… и вот как-то скрестилось, никакой логикой не объяснимое: «Голландец, кальвинист, чудак, певец самоцветов…- и этот, очевидно, солдат когда-то, лохматобровый, упористый, каменно-верующий… самоцветы, воры, Угодник… п р и к р ы л… и все это как-то с б л и ж е н о, ч е м-т о скреплено!..
Смотрел на строгий лик, недоумевая…
- И, представьте… я уже з н а л, что увижу этого «отрешившагося», что он велит допустить к нему, что недаром же все так переплелось, и во всем, он, Никола?!..- о котором я три дня тому совсем не думал, годы не думал, о нем ничего не знаю… Вот тогда, перед этим суровым ликом, много мыслей и ощущений прошло во мне, тревожа, подымая вопросы. Помню, думал: «Вот какое скрещение жизненных п у т е й… о чем и не помышлял… зачем это мне,
в с е эт о?.. почему я хочу добиться?.. ведь я же, логически, должен себе ответить - «Вздор, ни для чего, ничего не найду, о н уже «отрешился», давно не берет заказов, его давно забыли…» - а я вот вспомнил, сверхлогикой в е д у с ь?.. Но я же здрав, все в моей жизни светло, со мною Даринька… и я, наперекор рассудку, вижу непостижимое «скрещение путей жизни» и верю, жду!!! Мне так врезались эти слова, что тут же и записал в книжечке: «Скрещение путей жизни»,- боясь, что могу забыть.
Он слышал где-то в н и з у…- «почему внизу?» - глухие голоса. Загремело железо, заслышались тяжелые шаги по камню. Сторож вышел из закутка, явно удивленный: «Франц Иваныч дозволили допустить». Зажег восковую свечку и дал Виктору Алексеевичу, сказав, что надо считать десять ступеней и потянуть за скобу дверь внизу, в подвальчик. Виктор Алексеевич испытал ощущение странное, заманное, как бы во сне, повторяя навязавшееся: «Скрещение путей жизни».
Он спустился по десяти ступеням, светя себе, потянул загромыхавшую железом тяжелую дверь и оказался в сводчатой каменной каморке с крошечным зарешеченным оконцем вровень с двором: лезли лопухи в оконце. На лежанке горела в серебряном свещнике толстая церковная свеча. Высокий, сутулый, худой старик, с белой бородкой клином, «дьячковской», в вытертом кафтане, похожем на подрясник, в скуфейке монастырского служки, встретил приветливым возгласом:
- Да благостен будет ваш приход!
Виктор Алексеевич не нашел слов ответить, лишь поклонился почтительно: никакого голландца, а… о т р е ш и в ш и й с я ч е л о в е к. Было такое чувство, будто переступил грань мира сего и слышит невнятный шепот т о г о, за этой гранью.
Совсем русский старик-монах!.. Куда девался былой Франц-Иоганн Борелиус, розовощекий, бритый, в длинном сюртуке пастора, в высоких воротничках, замкнутый, как сохранилось в памяти с юных лет?.. «Зачем тревожу его? что могу я найти?..» - подумал смущенный Виктор Алексеевич.
Представился, теряясь в словах. Старик покивал, всматриваясь в него пытливо, спрашивая как будто: «И это… б ы л о?!..»
- Да, да…- ответствовал он неопределенно,- что же вам от меня угодно теперь, сударь?..
Виктор Алексеевич совсем смутился, поняв прикровенное «теперь»… и изложил сбивчиво, как искал у лучших ювелиров ч и с т е й ш е е, для одной из чистейших сердцем, болеющих о всех страждущих, дарованной ему в спутницы жизни неисповедимыми путями… не нашел ничего достойного ее и вот совершенно неожиданно вспомнил о нем, чудесном художнике-поэте, так неожиданно отыскал его, з д е с ь…- оглянул он затвор-закуток,-но теперь видит, что тревожит его напрасно, что в с е п р о ш л о… и рад хотя бы пожать руку и вспомнить…
Старик, слушая его вдумчиво, чуть улыбнулся, глазом…- «будто даже и подмигнул»,- и это напомнило, как вот так же подмигивал Франц-Иоганн Борелиус, играя в шахматы.
- Почему вы сказали, что «потревожили напрасно»? и почему - «все прошло»? - спросил он грустно.-Ото всего всегда что-то остается… и потому, какая должна быть осторожность и какая ответственность! Я ждал: должны прийти и развязать меня. И вот пришли вы. Пришли за с в о и м. И все так и шло, чтобы вы именно и пришли.
Виктор Алексеевич не мог ответить, так его это поразило.
- Вы пришли взять от меня ч и с т е й ш е е, потребное душе вашей…-продолжал, отмеривая слова, старик.-У меня е с т ь оно, и вам я вручу его. В вашем явлении ко мне я вижу подтверждение того, во что я всегда верил, чему старался служить всю жизнь, И самоцветы идут путями, которые им указаны. Ч е л о в е к… малоценней ли самого ценного
