- Вы пришли взять от меня ч и с т е й ш е е, потребное душе вашей…-продолжал, отмеривая слова, старик.-У меня е с т ь оно, и вам я вручу его. В вашем явлении ко мне я вижу подтверждение того, во что я всегда верил, чему старался служить всю жизнь, И самоцветы идут путями, которые им указаны. Ч е л о в е к… малоценней ли самого ценного
из них? Самоцвет… одухотворенный кристалл, высшее в мире неорганическом. Теперь слушайте.
Виктор Алексеевич почувствовал через эти торжественные слова, что бывший Франц-Иоганн Борелиус, притулившийся в конце дней на задворках православной церкви, все еще продолжает жить в мире волшебных грез, в некоем порождении творчества Гофмана и Эдгара По. И особенно внятно понял, что «ото всего всегда ч т о-т о о с т а е т с я». И тут, в свете свечи церковной, увидал на низеньком комоде небольшую икону Угодника, отблескивающую тускло серебрецом. «И т у т - о н!..-изумленно мелькнуло мыслью, и он чуть отступил назад.- У э т о г о, кальвиниста… в суетном муравейнике Зарядья!.. что же это со мной?..» Он, по его словам, совершенно тогда утратил сознание действительности,- «как во сне»: как в ту мартовскую ночь, когда с ним случился обморок.
- Теперь слушайте…- услыхал он чеканный голос.
И начался непостижимый рассказ, напомнивший рассказы о таинственном мире самоцветов, о подземном небе, где самоцветы вспыхивают и начинают жить, движутся по своим путям. Теперь рассказ говорил о скрещении жизней людей и самоцветов, но в том же духе рассказов Франца-Иоганна Борелиуса.
- Не дивитесь: бывает непостижимей. За мою жизнь я получил не одно свидетельство сему.
Года тому четыре приезжал из Сибири в Москву старший Вейденгаммер, Алексей, и дал заказ на серьги и брошь, «для прекрасной женщины». Борелиус знал, что у Алексея «прекрасные» менялись, и принял неохотно. Тянул, не отвечал на письма. Было на совести: дал слово, а не выполняет, только обделал самоцветы, оставленные ему заказчиком,- редкие по чистоте бериллы, чистейшей воды алмазы и редкостная окраской и величиной бирюза - «осколок свода небесного»,- мелкие изумруды и рубины. Тому года полтора, после настойчивой депеши, Борелиус в два месяца завершил парюр(1): берилловые серьги и брошь. Он написал в Сибирь и узнал, что заказчик помер. Борелиус помнил, что у Алексея был брат Виктор. Узнал адрес, послал два письма, но не получил ответа. Наконец, недели три тому, пошел сам и узнал, что инженер уехал из Москвы в Мценск. На днях отправил заказное письмо на Мценск. И вот отыскиваемый сам явился - получить должное.
(1) Украшение, убор (франц.).
Виктор Алексеевич слушал сказку… но это была не сказка, а непостижимо разыгранная жизнью правда. Таившееся за этим было еще разительней.
Недавно Борелиус жил неподалеку, в Мытном. В одну из редких его отлучек квартиру обокрали и унесли все ценнейшее, обшарили и взломали все - и не коснулись парюра. А он лежал на комоде, прикрытый лишь бумажкой. Чудо?..
- Можете думать как угодно. Перейдя сюда, п о к а… я и тут оставил, как было там, где побывали воры. Вот комодик. Как и там, на нем икона святого. У ее края, как было там… вот э т о…
Он поманил гостя. На комодике, к стенке, стоял образ Николая-Угодника, а перед ним - т о.
- Воры были чем-то отвлечены. Не пришло в голову, что тут-то - ценнейшее. Оно было уже назначено. Потому и было охранено, Этот парюр - лучшее, что я создал. Кальвинисты не почитают изображений и не признают святых. Я был… непризнающим. Образ принесла неизвестная, вправить стекляшки в венчик. Отказать я не мог и вправил. Прошло больше трех лет, она не пришла.
Он снял бумажку.
В свете оплывавшей свечи, на лоскуте розового плюша, играли блеском изумительной красоты бериллы-серьги. В лазури бирюзы, охваченной золотым овальцем, вкруг бриллианта-солитера, сиявшего в эксцентре, мерцали ало-зелено-синие искры звезд. Виктор Алексеевич смотрел на чудо оживших самоцветов, на темневший за ними Лик.
- Что же… э т о?..- спросил он смотревшего на него старца в монашеской скуфейке.
- Чудеснейшая из сказок моей жизни. Что проходит незамечаемое. О чем рассказали нам поэты и письмена. О чем свидетельствует нам жизнь…- показал старик глазами на сверканье.- Жизнь - не одна суета Зарядья, где я прожил почти полвека. Каждый черпает из нее своею мерой. Черпните и вы - своей. Вы пришли, и я вручаю вам. За этим вы и пришли ко мне. Я исполнил, что назначено мне исполнить.
За работу он взял умеренно для своего искусства: на остаток дней, в тишине. «У… Николы-на-Угреши?..»- вспомнилось Виктору Алексеевичу, но он не коснулся этого. Уложив сокровище в футляры розового плюша, завернув в ту самую папиросную бумажку, старец вручил и сказал, провожая до ступеньки:
- Желаю благостного.
Виктор Алексеевич вышел, потрясенный.
Долго бродил по уличкам Зарядья. Ощупывал боковой карман: з д е с ь. А эта церковь? Николы-Мокрого. А этот лабаз с рогожами? Московский лабаз. И улица эта - Мокринская. И набережная эта - Москворецкая. Все это - подлинное. А э т о?..- нащупывал он карман…
Взглянул на часы: без пяти шесть, ко всенощной. Снял фуражку, не думая, и, впервые - за сколько лет! - перекрестился на бирюзовое небо за рекой. Дошел до церкви. Спросил старушку, какой праздник. «Прохора-Никанора завтра». А церковь? «Николы-Угодника-батюшки».
- Но… как же?.. т а м Николая-Угодника?!..-показал он, откуда шел.
- Две церкви Угоднику у нас в Зарядье.
Он повернул налево и вышел к Москва-реке. Сел на лавочку у ворот, сообразиться.
Он чувствовал душевную неустойчивость, будто утратил сознание действительности, и ему надо было увериться, что здрав, что все странное, с ним случившееся сейчас,- случилось на самом деле. Он вынул футляры и осторожно открыл. А э т о?..- спрашивал он глазами бериллы-грушки с вислыми капельками бриллиантов, овалик небесной синевы с мерцающими вокруг солитера звездами. Они отвечали своим сверканьем: «Мы вот». Но как?.. откуда? Он спрятал их, чтобы не путать мысли. Напряженьем воли он заставил себя объяснить себе, к а к все могло случиться… И почувствовал, что разбитые мысли собираются в привычный для них порядок, легко принимаемый рассудком, и казавшееся непостижимым начинает отступать перед постигаемым…
Старик Франц-Иоганн Борелиус?.. Есть, здесь, в Зарядье,- действительность. Алеша… старше его, Виктора Алексеевича, на шесть лет… был, знал знаменитого ювелира лучше его и не раз обращался к нему с заказами. Года тому четыре приезжал, действительно, из Сибири и показывал прекрасные самоцветы, «сырые» еще, какие скупал у старателей или находил сам в горах и речных долинах. Еще подарил ему перстень с изумрудом?.. «Вот он, этот перстень!..» - посмотрел на руку Виктор Алексеевич. Совершенно бесспорно. И так естественно, что дал заказ Борелиусу «для прекрасной женщины», отобрав лучшее. Значит, и это есть. «Прекрасные» у него менялись часто. Менялся с годами и ювелир, всегда требовательный к себе, по словам отца,- «высокой нравственности». И естественно, что ему претило творить чистейшее - из чистейшего, что было в его материальном мире… - «одухотворенный кристалл, высшее в мире неорганическом!..» - помнилось сказанное старцем,- творить для мимолетной прелестницы, и он откладывал, не слыша вдохновенья. И вдруг… принялся творить. Почему?.. Ну, почему… это область психологическая… ну, изменилось почему-то настроение, стало свободней, забылось, потускнело -для кого назначается!.. Неясность эта вполне объясняется определенными эмоциями-законами, такого сколько угодно в наблюдениях и матерьялах известных психологов. В это время Алеша покончил с собой. Есть. Почему пришло в мысли разыскивать поэта-ювелира?.. Ездил по ювелирам, ничего достойного не нашел… так естественно вспомнил большого мастера, у которого можно найти достойнейшее. И достойнейшее нашлось, потому что оно уже было у него, и очень правдоподобно, что было, и он, Виктор Алексеевич, по праву наследника, и получил его. А что так настойчиво шел к нему, надеясь найти у него ч т о-т о подходящее, вполне понятно: в подсознании оставались письма, приглашавшие ч т о-т о получить, на что тогда не было обращено внимания, но что жило неясно в памяти и ожило, когда понадобилось искать достойное, Тут ничего необычайного нет. Теперь… почему воры не тронули такие драгоценности? Часто бывает, что самое-то важное и ускользает из поля зрения… Наконец, образ на комоде мог подействовать отвлекающе, даже устрашающе… «Да вон, в квартале рассказывали… воры страшились того бутошника, похожего… не переходили в его район!..» - находчиво вспомнилось Виктору Алексеевичу. И потому драгоценности, прикрытые бумажкой, сохранились. Могло ли ворам в голову прийти, что так, на самом-то виду, да еще у образа, под бумажкой…- ценности!.. Ну, так все просто!.. Что старик лютеранин превращается в русского монаха-старца?.. Очень нередкое явление, Сколько приходилось читать и слышать… В Оптиной пустыни, говорят,- Арефа, кажется, говорил? - в каком-то скиту есть могила православного подвижника, бывшего пленного турецкого офицера. И всегда-то несколько странный Борелиус, «с пунктиком», всегда в сказках, всегда в мыслях о «чистоте» и «небе», с годами усложнялся, менялся, ну… душевно углублялся… Во всем этом, бесспорно, есть некая таинственность, некая сложная психологическая правда… но ничего не постигаемого рассудком тут нет… «Да, очень сложное «скрещение путей», но путей жизни действительной, вот этой! - посмотрел Виктор Алексеевич на извозчика, евшего моченые грушки из фунтика,- самой раз-ре-альной».
