Федор Кнорре - Одна жизнь

И она, усталая, и маленькая, и невзрачно одетая, только что не интересная никому в трамвае, входит через низенькую заднюю дверь в здание и начинает подниматься по узкой крутой лестнице бокового хода... Она идет и знает, что она душа всего этого огромного механизма, который вместе с ней оживает, зажигается светом, наполняется громом оркестра, чтобы заставить тысячи человеческих сердец вновь пережить то, что великие композиторы в моменты величайшего взлета своего гения сумели создать для людей.

Какое счастье знать, что ты нужен людям, что тебя ждут! Как далеко сейчас смутное воспоминание о какой-то больной женщине в кресле, имевшей еще недавно к ней какое-то отношение!.. Она идет вперед, как будто с закрытыми глазами. Так хорошо она знает здесь каждую дверь, и каждую ступеньку, и каждое лицо. И вот выбегает женщина с приветливым, полным лицом, протягивая ей руки. Конечно, это Катюша, костюмерша, неизменная милая Катюша. Конечно, она, как всегда, первая встречает ее и, конечно, сейчас начнет ее торопить одеваться, хотя времени еще более чем достаточно.

Катюша стремглав несется ей навстречу, радостно всплескивая руками: "Голубушка Елена Федоровна, голубушка моя!" - и ее круглое милое лицо сияет, все приближаясь сквозь туман, а она поднимается по лестнице все быстрее и выше...

Утром Кастровский постучался, не получив ответа, тихонько приоткрыл дверь и, просунув в щель свое оживленное, только что умытое лицо, шаловливо-изумленно поднял брови, увидев, что она еще не вставала.

Минуту он глядел, ничего не соображая, одинаково готовый крикнуть "ку-ку" или бесшумно скрыться, если она еще не проснулась. Потом вдруг разом он заметил и валяющуюся на полу коробку с рассыпанным лекарством, и странную неподвижность век, и руки, как-то оцепенело лежащие на груди.

- Нет!.. Нет... - залепетал он в страхе. Смерти этот старый, большой человек боялся совершенно так же панически безрассудно, как ребенок боится темной комнаты.

Он стоял, испытывая пока что один только безотчетный страх перед надвигающимся на него горем, машинально повторяя: "Нет!.. Нет!.." У него подкашивались ноги, он схватился за голову и тут увидел, что лежащая смотрит на него усталыми, обведенными синими тенями, но несомненно живыми глазами.

- Алеша, - суховато проговорила она, - прекратите это...

Он подбежал спотыкаясь, тяжело рухнул на колени у постели, закусывая губы, чтобы не расплакаться от радости, поправляя простыню, ползал по полу, подбирая рассыпанное лекарство, повторяя с горестной укоризной:

- Так я и знал!.. Был приступ?.. Но боже мой, почему же вы мне не постучали? Почему?

Наконец он зацепился за спасительную мысль: она виновата, что не постучала!.. Ему сделалось сразу легче на душе, и он повторял с горестным возмущением:

- Душенька, ведь вам достаточно было один раз стукнуть! Мучиться тут одной!.. Как вы могли, ну как вы могли, как вам не совестно!..

Опять ей нельзя было вставать с постели. Снова перед глазами, точно географическая карта материка, с заливами, извилистыми линиями берегов и цепочкой островов, - покрытый знакомыми трещинами потолок. Снова те же стены.

Но дом, в который стали заходить люди, уже перестал ей казаться позабытым островком жизни среди мертвых развалин. Двое солдат с ближайшей батареи зашли узнать, как здоровье, и попросили устроить концерт для солдат. С собой они принесли две банки сгущенного молока, поставили их на стол и во все время разговора с удовольствием на них посматривали. Они сказали: "Пожалуйста, вам это от всего нашего личного состава". Они не сказали: "Примите этот пустяк", потому что это была бы грубая ложь. Они-то знали, что это не пустяк, и просто любовались на свои банки и на ее радость, как могут только очень щедрые люди.

С того берега реки - из госпиталя, которому давно уже был обещан концерт, как только здоровье позволит, - часто наведывались то сестры, то какие-то солдаты. Они разочарованно вздыхали и соглашались еще подождать.

Ей стало казаться, что она поправляется удивительно быстро. Может быть, оттого, что теперь были люди, так нетерпеливо ожидавшие ее выздоровления?

Как только она смогла снова вставать и добираться до своего кресла в саду, Кастровский опять стал пропадать в городе, хлопотать.

Проделав утомительный длинный путь от Оперного театра, стали приходить старики Кузьмич и Альбатросов. Иногда приносили запоздавшие новые письма. Обстоятельно каждый раз докладывали, как с каждым днем все лучше налаживается затеянное, недавно казавшееся им самим несбыточным дело. Уже приходили в театр из прожекторной части. Командующий приказал откомандировать электриков, сколько нужно, для того, чтобы организовать уже не простой какой-нибудь "сборный" концерт, а настоящий оперный спектакль... выговорить и то дух захватывает от радости: "Евгений Онегин"!

Они втроем с Истоминой сидят подолгу вместе, увлеченные, взволнованные, с наслаждением повторяя недавно такие немыслимые, дорогие их сердцам слова: репетиция, партитура, декорация первого акта, партия Ленского, начало спектакля...

Василий Кузьмич, загибая пальцы, перечисляет:

- Онегин у нас намечен - Мигунов, он лейтенант-минометчик в данный момент, однако нам его предоставляют, пожалуйста, ни в чем отказу нам нет!.. Старушку Ларину - мы подготовили Новицкую из оперетты, она сойдет, как-никак главное-то ведь не старушка, а Татьяна! А у вас за спиной эта старушка как-нибудь да прошмыгнет!.. А ведь, главное, знаете, наши заштатные старички откуда-то повыползали, как мышки, можете ли себе представить, из своих норок, где перезимовали. Являются к нам в театр. Прямо на старые свои места. Машинисты, знаете, рабочие, сотрудники... И ведь я-то сильно выдвинулся по своей линии. Комендант! Мне от военного начальства звонки! Получаю задание. Есть! И сейчас шагом марш, надеваю баретки помягче и, шлеп-шлеп, плетусь, куда велели. Выполняю... И знаете, в воскресенье назначается первая оркестровая репетиция. За вами приедет военная машина и отвезет в театр к одиннадцати часам...

Альбатросов не может удержаться:

- К одиннадцати! Как всегда... А? Как всегда!

Полные великого значения слова: "Как всегда, к одиннадцати".

Простые, волшебные, будничные слова: "Как всегда!"

После ухода стариков она перебирала принесенные письма. Распечатала одно, самое плотное, прочла: "Вы меня не знаете, а я Вас знаю хорошо..." У самого обреза последней странички едва уместилась подпись: "Ваша Юлия". Совершенно незнакомое имя. А письмо довольно длинное. Она отложила его и стала было читать коротенькие солдатские угольнички, с поздравлениями, с фронтовыми приветами и пожеланиями успехов, но тут точно, как всегда, явился Саша - откомандированный из зенитной части дипломированный баянист, и они, закрывшись на разбитой терраске, начали вполголоса проходить партию Татьяны.

Поздно вернувшийся из города Кастровский, тяжело топая по ступенькам, поднялся на терраску и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, застрял в дверях, дожидаясь, когда она допоет итальянскую песню. После работы над Татьяной она "для отдыха" всегда пела под баян легкие эстрадные арии и романсы.

Всегда он слушал ее с наслаждением, но на этот раз еле дождался перерыва и, рассеянно похвалив, начал умолять поскорее кончить и отдохнуть!

Оживленно потирая руки, он с неприличной поспешностью выпроваживал Сашу, дружески похлопывая и слегка подталкивая в спину, и развязно помахал ему вслед.

- Что с вами творится? - сухо спросила Истомина. - Вы чуть не вытолкали Сашу.

- Ничего, ничего решительно! Я спокоен и холоден, как скала.

- Да посмотрите на себя в зеркало. Вас вот-вот хватит удар, вы стали как свекла!

- Пустое! Плевал я теперь на все удары!

- Ну, рассказывайте, что вас так распирает! Скорей, не то вас разорвет!

- Я спокоен, как никогда, и даже равнодушен! - И вдруг закричал, взмахнув руками: - Запомните эту минуту! Все кончено, все беды позади! Ташкент! Небо в алмазах! Все у меня вот тут, в кармане!

Еле сдерживая дрожание рук, он нащупал у себя во внутреннем кармане пиджака что-то, что страшно было помять. Точно там спрятан был нежный цветок или живой птенчик.

Она смотрела, не понимая, нетерпеливо хмурясь.

- Да, две бумажки. Всего две маленькие великие, волшебные бумажки. С ними мы можем сойти со ступенек вот этого крыльца и уйти, не оглядываясь, навсегда из этого ужасного дома... Потом взлет... облака... и мы уже там, перед нами знакомые деревянные ступеньки, и мы по ним входим в тень заросшей зеленью терраски, где налитые виноградные гроздья просвечивают на солнце, и на пороге нас радостными возгласами встречают друзья, протягивая руки! Разве это не чудо?.. Шехерезада с ее присказками просто унылая бабища без капли воображения!

- Правда? Мы теперь можем улететь? Правда?

- Правда! Я так счастлив, что дожил до этого мгновения. О, не зря в дымные, морозные ночи я молился среди грохота в темноте у вашей постели, чтоб я подох на месте тут же на коврике, только бы вас чудом перенесло отсюда в какой-нибудь оазис тишины и мира.