было бы потом восстановить умонастроение Роланда в 1959 году. Но Розалинда, будучи аккуратной хозяйкой, имела привычку рвать все письма, как только она на них отвечала. Возможно, он потерял не так уж много, потому что каждый письменный отчет давался ему с трудом. Его жизнь, его привычные занятия и обстановка в пансионе были так чужды родителям, а сельский Саффолк так не похож на Северную Африку, что он понятия не имел, о чем писать, с чего начинать, с чем сравнивать свое новое житье-бытье с его вечным гомоном, со всеми забавами и бытовыми неудобствами, с постоянной невозможностью побыть одному, с необходимостью никогда никуда не опаздывать и не забывать приносить с собой все необходимое. Насколько он помнил свои письма, там были такие строчки: «Мы разгромили «Уимондхэм» со счетом 13–7. Вчера нам давали яичницу с жареной картошкой, все было очень вкусно». Письма мамы были куда менее радостные. У нее проблема была куда серьезнее, чем у него. Ее разлучили с ребенком, отправив его далеко-далеко, чему она не воспротивилась. Она надеялась, что ему понравилась школьная экскурсия. Она надеялась, что его команда выиграет и в следующий раз. Она была рада, что не пошел дождь.
Много лет спустя Роланд узнал, что четырехлетняя дочка его друга объявила папе: «Я несчастна». Простые, честные, очевидные и необходимые слова. Роланд в детстве никогда таких слов не произносил. Он о таком даже не думал до подросткового возраста. Став взрослым, он иногда признавался друзьям, что, когда его привезли в школу-пансион, он впал в легкую депрессию, которая длилась, пока ему не исполнилось шестнадцать, но по ночам он не плакал от тоски по дому. Он просто молчал. Но разве это правда? Он с таким же успехом мог сказать, что никогда раньше не чувствовал себя настолько свободным или настолько удовлетворенным. В одиннадцать лет он бродил по полям и лугам, словно они ему принадлежали. Вместе со своим другом Гансом Солишом он нашел в миле от школы почти непроходимый лес за железной оградой. Они не обратили внимания на табличку «Не входить!» и перелезли через ворота. Углубившись в сосновую чащу, они набрели на огромное озеро. Солнечные блики играли на водной глади, которую трепал ветерок, и вдруг прямо у них на глазах из воды выпрыгнула рыба. Возможно, форель. Это было как приглашение. Они пробрались через густой кустарник к берегу и выстроили там шаткий шалаш. Забыв о тропе, бежавшей вдоль берега, следопыты убедили себя, что именно они первыми открыли это лесное озеро, и договорились никому не рассказывать о своем открытии. Потом они много раз туда возвращались.
Где же еще он мог быть таким свободным? Не в Ливии, где, как он понял уже задним числом, он принадлежал к элите бледнолицых, вызывавших к себе большое раздражение у местных. Белые мальчики и девочки не бродили по окрестностям без присмотра взрослых. Пляж, куда они ходили каждый день, ливийцам было запрещено посещать. Они не знали, что здание, мимо которого они ежедневно проезжали на школьном автобусе, было печально знаменитой тюрьмой Абу-Салим. Через несколько лет король Идрис был свергнут с трона, и его сменил диктатор полковник Каддафи. По его приказу тысячи диссидентов-ливийцев были казнены в Абу-Салиме.
Марлоу, в кого перевоплотился его создатель и который вспоминал, каким он был двадцать лет назад, отлично разбирался в самом себе – внутренний колорит состояний души, внешний колорит обстоятельств жизни. А для Роланда тридцати с лишним лет мальчик из «Бернерс-холла» оставался незнакомцем. Некоторые события накрепко засели у него в памяти, но состояния души, словно снежинки в погожий зимний день, таяли на лету. Остались только воспоминания об учительнице музыки и об ощущениях, которые она у него вызывала. Однажды, когда Роланд вместе с одноклассниками шел на урок, он увидел ее издали, в ста ярдах, не меньше. На ней было голубое пальто, она стояла рядом с деревом, возле которого он когда-то примеривал новые очки. Вроде бы она его заметила и подняла руку. А может быть, она помахала кому-то на другом конце лужайки. Он нагнул голову к приятелю, притворившись, будто внимательно его слушает. Но этот момент ухода в себя, в своей внутренний мир, был им отмечен и запомнился на всю жизнь: отвернувшись от Мириам Корнелл, он ощутил, как сильно заколотилось его сердце.
* * *
Его школа, как и большинство прочих, прочно держалась на иерархии привилегий, бесконечно разнообразных и неспешно даровавшихся взрослеющим ученикам. Эта иерархия делала старшеклассников консервативными стражами существующих порядков, ревниво охранявшими права, которых они удостоились своим долготерпением. Зачем одаривать новомодными преимуществами молодняк, коль скоро они сами так долго сносили многие лишения, дабы заслужить прерогативы, достающиеся в зрелости? Это был долгий и многотрудный путь. Самые юные ученики, перво- и второгодки, были нищебродами, не имевшими ничего. Третьегодкам уже было позволено носить длинные штаны и повязывать галстуки с диагональными, а не горизонтальными полосками. У мальчиков четвертого года обучения была своя комната отдыха. На пятом году обучения мальчики могли сменить серые рубашки на белоснежные, которые они тщательно стирали в душевой и потом вывешивали на плечиках сушиться. А еще они носили яркий синий галстук – знак их превосходства над остальными. Время отбоя, когда тушили свет, каждый год откладывалось на пятнадцать минут. В самом начале обучения в общей спальне размещалось тридцать мальчиков. Через пять лет в спальне оставалось шестеро. Ученики шестого года могли носить спортивные пиджаки и пальто по своему выбору, хотя верхняя одежда вызывающей расцветки не приветствовалась. Кроме того, каждую неделю они получали четырехфунтовый оковалок сыра чеддер, который надо было разделить среди двенадцати мальчиков, несколько буханок хлеба, тостер и пачку растворимого кофе, чтобы перекусывать между регулярными приемами пищи. Они могли ложиться спать, когда им хотелось. И самую верхнюю ступеньку иерархической лестницы занимали старосты. Они были вправе ходить по газонам и орать на любого ниже по рангу, кто позволял себе делать то же самое.
Как и в любой социальной структуре, все, за исключением мятежных духом, смирялись с устоявшимся миропорядком. Роланд не усомнился в нем с началом учебного семестра в сентябре 1962 года, когда он и десять других четверогодков получили в свое распоряжение комнату для отдыха. После трех лет безупречной службы это было их первое важное повышение в иерархии. Роланд, как и его одноклассники, становился натурализованным членом сообщества. Он обрел непринужденность поведения, чем славилась его школа, с легким налетом нагловатости, свойственной ученикам четвертого года. Его речь поменялась, уже мало напоминая перенятый от мамы сельский гемпширский говорок. Теперь в ней проскальзывали нотки кокни и элементы правильного выговора, принятого на Би-би-си, и еще что-то третье, трудно различимое. Возможно, нечто технократическое, самоуверенное. Позднее, много лет спустя, он услышал такие интонации в речи джазовых музыкантов. Не чванливые и не напыщенные, не пренебрежительные.
Его школьные отметки оставались на среднем уровне или ниже среднего. Пара его учителей начала даже думать, что он умнее, чем казалось. Его просто нужно было подстегнуть. Спустя три года после еженедельных двухчасовых занятий музыкой с мистером Клэром он уже был подающим надежды пианистом. Он упорно улучшал свою успеваемость. И когда Роланд кое-как осилил седьмой уровень сложности, учитель сказал ему, что в свои четырнадцать лет он «почти что вундеркинд». Дважды он аккомпанировал пению гимнов по воскресеньям, когда Нил Ноук, по всеобщему признанию лучший в школе пианист, лежал с простудой. Среди же одноклассников за ним закрепился статус чуть выше середнячка. Из-за устойчивой репутации довольно посредственного спортсмена и ученика у него опускались руки. Но иногда он высказывал какую-нибудь остроту, которую за ним потом повторяла вся школа. И у него было куда меньше угрей, чем у остальных.
В комнате отдыха для учеников четвертого года был один стол, одиннадцать деревянных стульев, несколько шкафчиков и доска объявлений. Еще одна привилегия, которой они никак не ожидали, появлялась каждый день в их комнате после обеда – газета, иногда
