них в темноте, разбиваюсь о них и их разбиваю тоже. Овчарки догоняют меня, и мы бежим уже вместе. Тарасыч, тяжело дыша, пытается догнать нас.
– Яша, я твой должник, Яша! – Тарасыч кидается на шею деда, тот брезгливо вырывается из его объятий.
– Фросе спасибо скажи! Если бы не она… – и деда, сидя на лавочке у крыльца, перекладывает пакет с замороженным горошком с лица на плечо.
– Фросечка, родная, милая, я твой должник! – Тарасыч своими влажными губами касается моей щеки, я сажусь поближе к деду и вытираю о рукав его рубашки мокрый след Тарасыча. – Что я могу для вас сделать? Яша?
– Недостачу верни.
– Какую, Яша?
– Тарасыч?!!
– Неужто мои весы опять трюфеля выкидывают? Конечно-конечно! Фрося, хочешь на лошадке покататься?
– В другой раз. Деда, нам пора.
Есть же люди – нелюди. Или бывает похуже? Я еще не встречала. Правда, деда говорит, у меня еще все впереди.
– Но хороших людей больше, – обнадеживает меня он.
Десятикилограммовая кошелка с черешней у моих ног, рот и губы фиолетовые, как у женщины из придорожной парикмахерской. Если вы захотите меня найти, идите к воротам Тарасыча, а от них шагайте по следам, которые я для вас оставила: косточки от черешни поведут вас дорогой, по которой мы с дедушкой продолжим свой путь. Путь домой – в коробку, по которой я соскучилась; к стенам, что всегда меня ждут; в пространство, где жизнь – по расписанию, но всегда есть место счастью и окна для него всегда настежь.
– Я ваш должник! Яша, Яша, ты теперь за фрукты ни копейки платить не будешь! Слышишь? Фрося, а ты про лошадку не забудь! Слышишь? – Тарасыч будет кричать нам вслед.
Воров, кстати, поймали. Одного – деда, второго – овчарка по имени Чиж, а третьего сдали его дружки.
Я вернусь домой с зеленкой на коленках и локтях.
– Фрося, это что?!! – кричит мама.
Ах да, чуть не забыла! И без волос. Деда тоже не останется незамеченным – с йодом на лице и опухшей нижней губой. Нас будут ругать и лечить. Гладить и целовать те места, что пострадали, и шлепать по тем, что еще живы. Это семья. Мы дома.
Через три дня, во вторник ровно в полдень раздался телефонный звонок. Трубку подняла бабушка Оля.
– Здравствуйте! Здесь проживает Петров Яков Яковлевич?
– Да… да!
– С кем я разговариваю?
– Я – жена.
– С вами говорит врач скорой помощи. Мне очень жаль…
Бабушка уже не слышала слов – трубка выпала из ее рук.
Здесь сыро, серо. В магазине искусственные цветы в безвкусных букетах и венках. И один гроб с крышкой, обтянутой аляповатым синим атласом. Гроб не дубовый и не из вишни; внутри простынь, подушка, покрывало. И много ленточек, похожих на те, что выпускники надевают, только слова другие – в основном в прошедшем времени и все больше: «Помним».
– Фрося, я тебя повсюду ищу! Нам пора.
– Гарик, а умирать больно? – спрашиваю у своего друга, когда мы идем с ним по кладбищу.
– Смотря как умирать. Если на большой скорости в дерево врезаться, то больно, а если во сне, то даже не почувствуешь.
– Хорошо бы во сне…
– И чего хорошего? Все пропустишь. Мы-то и рождение свое не помним, так что, еще и смерть кому-то отдать?! Ни за что!
Со всех сторон с черно-белых фотографий на нас смотрят лица. Не особо улыбчивые; молодые, старики, дети. На одной из могильных плит я вижу фотографию улыбающейся девочки, лет шести, а ниже надпись: «Почему?».
– В таком отчаянии напрасно искать ответ, – говорит Гарик и, помолчав, добавляет. – Мы с тобой все еще не говорили о твоем деде.
– Нет, не хочу!
И я быстрым шагом ухожу от друга. Чтобы не отвечать, не делиться, не говорить, не открываться. Спустя несколько минут мы оказываемся перед свежевырытой могилой. Гарик достает из пакета конфеты «Красный мак» – к ним привязаны длинные веревки. Залезает на дерево, ветки которого расположены прямо над могилой, и начинает развешивать на них конфеты.
– Расскажи его историю, – прошу я друга, став у могилы.
– Его жена, сидя в кабинете моего отца, рыдая и подписывая бумаги о захоронении, сказала, что он любил эти конфеты.
– Гарик, ты делаешь хорошее дело.
– Я заметил, что так всем проще отпускать близких, и примирение наступает быстрее. Они видят в этом знак и успокаиваются.
Гарик такой один. Он рано узнал про смерть: мама умерла, когда ему было пять лет, папа – директор кладбища, и Гарик любит здесь проводить свое время. Когда-то он впервые помог человеку. Им был мужчина, он потерял свою семилетнюю дочь.
– Она так любила собак! Она всегда говорила: «Папа, в следующей жизни я буду собакой!» – плача, он поделился с директором кладбища, Гарик сидел в соседней комнате, он услышал.
В день похорон этот мужчина на могиле своей дочери встретил собаку. Гарику понадобилось три дня, чтобы надрессировать ее, дабы она сидела у могилы и ни при каких обстоятельствах не покидала ее. В тот день, увидев впервые на лице мужчины не слезы, а улыбку, Гарик принял решение помогать тем, кто потерял своих близких.
– Ну как, Фрося? – спрашивает Гарик, показывая на дерево.
– Красиво.
Гарик спускается с дерева, ветки которого теперь усыпаны конфетами.
– Гарик, ты делаешь хорошее дело…
– Ничего особенного… Правда, я был бы рад, чтобы кто-то сделал подобное в день похорон моей мамы. Может быть, тогда я бы обманулся и смирился…
Издалека слышны звуки. Это машины. Мы с Гариком убегаем и прячемся за высоким гранитным памятником. Автобус и машины останавливаются около свежевырытой могилы. Шестеро мужчин достают из автобуса гроб и несут к могиле. Гости, понурив голову, идут за ними. Вдруг среди людей проносится удивленный негромкий шум, и все взгляды устремляются на вдову. Она растерянно смотрит на дерево, потом на всех; берет за руку своего мертвого супруга, целует в губы и начинает что-то шептать ему на ухо. Больше она не плачет, лишь едва качает головой со спокойной улыбкой. А через неделю, когда вдова приедет навестить своего мужа, она увидит на его могиле расцветший цветок мака.
– Гарик, ты делаешь хорошее дело… – сказала я чуть слышно, как очередное напоминание себе, засыпая в своей комнате и глядя на звездное небо. – Такие люди нам нужны.
Дедушка Яша умер.
Не знаю, смогу ли я после этого смотреть на его грузовик. Я еще никогда и никого не
