его телу руками, и Абрам был впущен в родной дом, где на входе улыбался всем, позабыв о зубе и собственном грехе. Фельдман открыл саквояж и, засунув оставшиеся деньги в пластиковый короб «На нужды», ритуально умылся и направился к алемару – на возвышение, где располагался Главный свиток Торы в роскошном золотом убранстве, с белыми лентами и красным бархатом с кистями, прошептал коротко необходимое, затем прошел к шкафу, где хранились свитки Торы уже без облачения. Перед шкафом стояли столы с зелеными лампами и лавками, где можно было сесть молиться долго и по существу. Что Фельдман и сделал, прежде закрепив на лбу тфилин. Его душа почти тотчас слилась с потоком, уносящим священные слова прямо к Всевышнему, он плыл и растворялся в этом информационном поле около двух часов, а затем своими словами попросил Его, да прибудет с Ним мир, простить его. Еще он благодарил за посланные в крайний час деньги, за Рахиль, единственный чистый свет души его, за недлинность жизни перед вечными царскими покоями для него и жены, для детей их и внуков…
Помещение для миквы находилось рядом. В него вел стеклянный переход, а сама миква была спроектирована американским дизайнером, караимом по происхождению, столь изыскано, что прямо «Ах» в перехваченном восторгом горле, и была миква огромной, как сама синагога, такой громадной, что можно было спутать ее с олимпийским бассейном.
Фельдман зашел в душевую, разделся догола, выбросил в бак для мусора цивильную одежду, подаренную паном Каминским, и залез под горячие струи воды. Он долго тер свое тело жесткой щеткой, особенно интимные места, отмыл сальные волосы до благородного блеска, обтер насухо белую кожу, поморщившись от боли в еще не зажившей от побоев спине. Сел на скамеечку и вытащил из саквояжа чистое белье, а также маникюрные ножницы, которыми красиво обстриг ногти на руках и ногах. После этого блудный еврей совершил омовение в микве, закончив его за пять минут до начала Шаббата.
Впитав в свое бренное тело чистоту, с надеждой на то, что совершил мицву, доброе дело, оставив все свои деньги другим, одетый как положено еврею, Абрам Моисеевич вернулся в синагогу, где был подхвачен ашкеназами и опять молился вместе с собратьями, уже прославляющими Шаббат. Они танцевали, взявшись за руки, и пели, объединенные общей радостью. Все в пригожих сюртуках, отглаженных штанах, белых рубахах и шляпах.
Неожиданно в одном из танцующих Фельдман приметил знакомое лицо, а потом понял, что принадлежит оно Эли Вольперту, слова которого он несколько дней назад переводил с идиша на английский, быть может, в самый великий момент истории человечества.
Не обознался ли он? Старый миллиардер улетел! Было немудрено ошибиться, после стольких событий, несвойственных жизни соблюдающего еврея.
В ресторане его посадили в противоположной стороне. Мужчины много ели, празднуя наступление субботы. Накрыто было очень богато, хотя с прежними временами сравнить количество блюд было невозможно…
Фельдман знал кое-что такое, владел знанием, которого не имел почти никто в этом мире, всего несколько человек, и за этим праздничным столом еще один еврей имел такое же знание, как Абрам. Миллиардер Эли Вольперт, сидящий рядом с раввином Плоткиным, что-то болтающим в стариковское ухо. Видимо, денег просит.
Миллиардер давно приметил своего недавнего переводчика, но отдавал свое время как бы всему столу, стараясь улыбаться сразу всем. За шаббатным столом каждый был равен каждому, не было ни бедных, не богатых. Только в синагоге царила истинная демократия, если быть точнее – во всех синагогах царило ощущения возможности любого выбора для любого человека.
Старик Вольперт сам подошел к Фельдману и обнял его, расцеловывая в обросшие щетиной щеки.
– Ты пахнешь сейчас гораздо лучше, чем тогда, когда мы познакомились.
– А вы как здесь? Я думал, вы улетели…
Они выпили по рюмочке водки.
– Полетал я над родными краями и решил остаться здесь на эту неделю. Повспоминать что-то, понюхать воздух родины, своего детства… Ты знаешь, что мой отец был сапожником в этом городе?
– Нет, – признался Фельдман. – Хорошим?
– Говорят, да. На него работало пять человек… Я не вспоминал его почти тридцать лет… Сапоги разлетались как пирожки с говяжьей печенью.
– И что же?
– Он умер, когда мне было всего пять. Я просто его не помню совсем, а то, чего не помнишь, вспоминать невозможно. Может, он был хорошим человеком, как рассказывала мать, но я его все равно не помню. Эти воспоминания материнские. Нельзя верить в чужие воспоминания, они всегда неверны, впрочем и собственная память искажается столь кардинально, вплоть до противоположности тому, что было. А тут неожиданно образ отца, четкий, даже волоски из носа торчат…
Эли попросил Абрама, чтобы они пересели в кресла перед книжными стеллажами. Подозвав шабесгоя, старик распорядился принести винограда и пива японского.
– Нет у нас пива японского, – удивился шабесгой. – Может, «Праздрой»?
– Поспрошай там на кухне. Я бочку привез! Японского, не чешского!
Официант исчез, но скоро вернулся с подносом и бурными извинениями.
– Нашел! – радостно возвестил он.
– Ну и молодец! Не сильно прятали!
Рукой, кожа которой была сплошь в пятнах старческого пигмента, Эли ухватил гроздь черного винограда, оборвал все ягоды с нее во фруктовую вазу, потом мощно глотнул из кружки пива «Кирин», а затем, напихав туда виноградин, столовой ложкой принялся давить их, смешивая все в кашу.
Он жадно выпил – или съел – свой коктейль, слегка чавкая, а Фельдман с неким сомнением думал о японском пиве, что не кошерное оно вполне, а шабесгой, поляк Франчишек, наблюдающий со стороны, удивился порче одновременно двух продуктов, каждый на вес золота. Поляк и не знал, что в Японии есть пиво…
Миллиардер, откинувшись на спинку кресла, закрыл на минуту глаза, переживая странный вкусовой стимулятор, и шевелил языком, собирая им оставшиеся во рту кусочки, молекулы почти наркотического прихода… Он открыл глаза и, утирая их влажной салфеткой, пояснил, что лет с тридцати позволяет себе раз в неделю пить такой вот своеобразный коктейль, который вставляет ему в мозги почище кокаина или героина.
– Японское пиво – лучшее пиво в мире. «Кирин». Сейчас этот бренд принадлежит мне.
«Недаром говорят: у богатых свои причуды», – подумал Фельдман.
– Когда в молодости я жил в Японии, то как-то раз увидел жирного полуголого якудзу с полностью татуированным драконами телом. Так вот, раскрашенный кусок жира, этот якудза мыл для своего босса виноград пивом. Тогда мой мозг осознал, что пиво с виноградом – мой наркотик. Почувствовал мгновенное скопление слюны во рту… Осуждаешь, что не кошерное использую?
– Не мне кого-то осуждать. Тем более вас! – заверил Фельдман.
– Мое пиво кошерно. Не слушай тех, кто
