Я зашагал к гостинице.
Мне никогда не приходилось сидеть в тюрьме и у меня нет опыта, чтобы судить, распространяется или не распространяется заключение тела на свободу духа? Запертая снаружи дверь, кажется мне, должна быть символом чужой воли, - это все, что я могу предположить. Зато могу сказать что когда, чтобы спрятаться от жизни, дверь запираешь сам, и она оказывается символом своей собственной воли, то налицо тюремное заключение духа. Не в том дело, чтобы не выходить, а в том, чтобы не допустить до себя никаких внешних отблесков и отзвуков. Так именно все сложилось в течение ночи, последовавшей за моим приездом в приморский город, в течение всего последовавшего за тем дня, и второй ночи.
К пище, которую мне приносили, я не притрагивался, почти все время лежал и ничего, кроме внутренней муки, не чувствовал.
Я не знаю даже, шевелились ли тогда во мне членораздельные мысли. Моя воля была в параличе, моя предприимчивость разбита.
Время от времени я говорил себе, что надо "дождаться случая". Но это было всего попытками самоутешения. В сущности, я от всего отрекся. Я хотел кому-нибудь или чему-нибудь подчиниться, но не знал ни кому, ни чему.
31.
К концу второй ночи воля стала возвращаться. Когда я восстановил в памяти все, что произошло, то почувствовал сильнейшее раздражение. Как то уже со мной случалось дома, я проскрежетал, несколько раз подряд, слово "хам", и, погрузившись в ванну, продолжал срывать злобу на этом ''хаме". Моя досада возросла почти до пароксизма, когда я оказался вынужденным надеть вчерашнее белье. Затем молоденькая и улыбающаяся горничная подала чай.
- Если угодно, я могу принести газету, - сказала она. - Местную или столичную?
Я попросил принести столичную, но не деловую, которую читал ежедневно, а популярную. И на первой же странице прочел большими буквами напечатанный заголовок: "Исчезновение фабриканта шоколада". Ниже следовали подробности: третьего дня, в таком-то часу, по дороге на фабрику фабрикант вышел из автомобиля чтобы купить журналы. С тех пор его больше не видели. "Вечером, охваченная беспокойством, его жена обратилась в полицию, которая немедленно начала поиски. Преступление? Бегство? Если так, то объяснения надо, конечно. искать в критическом положении предприятия. Мы попытались {126} быть принятыми женой фабриканта, - но безуспешно. Двери ее квартиры оказались запертыми, на звонки не ответили, и телефонные вызовы не привели ни к чему". И все таким же пошлым и неуклюжим жаргоном.
Больше всего указаний дал торговец газетами и журналами, который, очень довольный тем, что о нем будет упомянуто в прессе, охотно рассказывал обо всем, что видел. Он отлично помнил, что покупатель не взял ни журнала, ни сдачи. Через несколько минут после того, как он ушел, появился его шофер, который, прождав приблизительно полчаса, протелефонировал на фабрику и на квартиру; ему и тут и там сказали, что фабрикант не появлялся. Из статьи явствовало, что я был владельцем не только шоколадной фабрики которая, по мнению корреспондента, была накануне банкротства, - но еще и художественного ателье. Само собой понятно, что журналист побывал в Ателье. Принявшая его там служащая пояснила, что директор болен, и что его жена, которая заведует частью художественной, - после обеденного перерыва не пришла. В Ателье об исчезновении впервые узнали от самого корреспондента.
До самого основания была разрушена моя жизнь, до самой ее подоплеки! Охапки накопленных минут, дела, которым нельзя было переступать через порог! Ничего от всего этого не оставалось! Зачем было спрашивать себя, можно или нельзя вернуться домой, если самого дома больше не было? Мой постоянный, ежеминутный отказ слушать голоса, доносившиеся из прошлого, жизнь, каждое мгновение которой требовало волевого напряжения, духовное усилие, позволявшее мне сохранять равновесие нужное для счастья и радости, - все шло насмарку. Почему-то (почему?) я не мог больше закрывать глаза, я дрогнул и последовало крушение.
Я сказал ceбе тогда, что из-за первоначальной ошибки, - т. е. опрометчиво данного у постели умирающего обещания, - моя жизнь пошла по пути, который не был ее настоящим путем. Я сделал ставку и проиграл. В течение долгих лет я подчинял себя самого себе самому так беспощадно, что было ото почти искуплением. Но с мгновения покупки журнала я перестал идти против течения и принял то, что мне было действительно предназначено...
- Если когда-нибудь, - сказал я себе, - Аллот захочет заняться моим сюжетом, то ничего прибавлять ему не придется. Довольно будет изложить все так, как было на самом деле.
Несколько позже я решил выйти чтобы сделать необходимые покупки: чемодан, белье, туалетные принадлежности, рабочее платье. В портовом ресторанчике, где я позавтракал, мне порекомендовали скромную гостиницу. Отведенная мне в ней комната, с выцветшими обоями, накрытой пестрым ситцем кроватью, небольшим умывальником, не слишком устойчивым столиком, с облезлым половичком и шкафом из желтой фанеры, ровно ничем к себе не привлекала. Я оставил чемодан, сходил в палаццо чтобы заявить об отбытии, и, вернувшись, {127} поспешил переодеться. Бархатные штаны, здоровенные башмаки на гвоздях, каскетка... Посмотревшись в зеркало я подосадовал на то, что все было таким новым. Но что было делать? Решиться на покупку подержанного платья я в себе сил не нашел. Что до лица, то чтобы насколько возможно его изменить, я решил больше не бриться.
Я отправился тогда в порт, расспросил как пройти на мол, обошел бассейны, огороженные заборами склады угля, груды ржавого железа, кладбища устаревших паровых машин и котлов, бочек и бревен, и побрел но молу, в самом почти конце которого велись работы. По левую сторону колыхалось серое море, справа была песчаная отмель. Паровой ворот, шипя и выпуская клубы пара, тащил через эту отмель, при помощи толстого металлического троса, какую-то бесформенную массу. Присмотревшись я отличил в ней кусок киля. Дальше виднелся разобранный корабль и я подумал, что это наверно проданный на слом больше непригодный миноносец. До безнадежности у всего этого был грустный вид! Но шел дождь, чему я обрадовался: новизна моего наряда делалась не такой вызывающей. Внезапно я услыхал резкий свисток и, обернувшись, увидал как по узкоколейной дороге, проходившей по молу, по шпалам которой я шагал, прямо на меня бежит поезд. Я только успел прижаться к уступу. Машинист, с разъяренным лицом, погрозил мне кулаком. Когда я дошел до места работ, каменщики стояли под брезентовым навесом: из-за все усиливавшегося дождя работы приостановились, и только паровой ворот продолжал пыхтеть и протянутый от него к килю трос, вздрагивать.
Найти в этом унылом пейзаже свое место, приходить сюда утром, возвращаться в гостиницу усталым, продрогшим, голодным, ложиться спать, стараясь ни о чем не думать, и так как можно дольше, и так навсегда, чтобы как раз все обратно было зачарованному городу на берегу синего моря, обратно моему медовому месяцу - разве не это мне теперь стало нужно?
Я понимал, конечно, что починка мола была поручена специальному предприятию и что найм рабочих производится в конторе. Сам бывший фабрикант, я знал распорядки. Теперь я хотел лишь навести справку, завязать знакомство с надсмотрщиком, узнать нет ли спроса на труд где-нибудь в другом месте, если тут рассчитывать не на что.
Попросив разрешения укрыться от дождя, я присоединился к жавшимся под брезентом рабочим. Из стоявшего почти рядом паровозика машинист, с подчеркнутой зычностью, выразил мне порицание.
- Еще немного, - крикнул он, - и ты был бы обращен в говядину. Тебе-то это безразлично! Но мне - нет! Хорош я был бы с твоим трупиком на шее? А? Что скажешь? Только подумать, что из-за такого балды...
Обратились тогда в мою сторону более, впрочем, любопытные чем враждебные взгляды. Все эти краснолицые, мокрые, огромные молодцы казались добродушными. Машинист рассказал как все было.
{128} Я попробовал оправдать мою неосторожность неопытностью, и тотчас же установилось взаимное расположение.
Я спросил, нет ли работы? Мне сказали, что надо обратиться в центральную контору, адрес которой с подробностью и благожелательностью объяснило сразу несколько человек, тут же, впрочем, выразивших сомнение, что ремесло каменщика по мне. Я возражал, уверяя, что сил у меня хоть отбавляй, расправлял плечи, предлагал пощупать мускулы. Но ни говор мой, ни, вероятно, черты моего лица, ни, хоть и промокшая, но совершенно новая одежда, не были тем, что нужно, и за своего брата меня не приняли. Я направился тогда, под все усиливавшимся дождем, к застекленной будке, в которой у пюпитра перебирал бумаги заведующий работами. Он мне сделал знак, разрешая войти, и в ответ на мою просьбу принять на работы, повторил то же, что я выслушал под брезентом; по его мнению, шансы мои были невелики, так как выбирали профессиональных каменщиков, привычных к тяжелому труду.
