всё, я даже орала в одной американской аптеке. Сказала, что Америка – совсем не свободная страна, а еще на таможне у меня взяли отпечатки пальцев, как будто я приехала в тюрьму, и сфотографировали мои глаза, и я кричала, что это антиконституционно и покушение на мою личность, и еще что-то, и аптекарша за прилавком, если ее можно так назвать, вышла из себя и требовала, чтобы я успокоилась. Но я не успокоилась, я посмотрела на всех и сказала,
America is not a free country. Я вышла из аптеки, увидела пиццерию напротив и съела четыре пиццы подряд, они были такие вкусные, что я даже заказала бы пятую, но у меня заболел живот, и уж не знаю, каким чудом, но я сказала себе, что хватит, а потом заинтересовалась официанткой, спорившей с довольно красивым молодым человеком, и сказала себе, что они влюблены друг в друга, в любом случае они хотят быть вместе, а если я закажу пятую пиццу, я им помешаю. Тогда я заплатила и вышла.
Я чувствовала себя фантастически, очень сытой, оставалось только пойти в бар на углу и выпить добрый бокал красного.
Я вошла в бар, который освещал только телевизор, увидела, что там одни мужчины, села на стул и заказала бокал красного. К сожалению, вино было не очень хорошее, но я всё равно его выпила, это должно было помочь улечься четырем пиццам. Но они не улеглись, тогда я взяла такси, потому что ехать с востока на запад не так просто. Нужно сесть в автобус, выйти из автобуса, иметь деньги на автобус, поэтому я взяла такси, которое привезло меня в любимый Гарлем, где я легла в любимую кровать, говоря себе, бедная аптекарша, зря я ей это наговорила, это не ее вина, но мне попалась под руку именно она. Если бы я сказала такое на таможне, меня бы сразу отправили во Францию, поскольку Франция только и делает, что принимает иммигрантов, людей без документов и так далее, ну разве что поколачивает их иногда.
Моя мать мне всегда говорила, что шлепки идут детям на пользу, как ничто другое. Но она шлепала меня так легонько, что я их не чувствовала. Я была противным дьяволенком, но моя мать тоже была иммигранткой, она много чего повидала. Я сказала себе, что как-нибудь зайду извиниться перед этой милой аптекаршей, но всё равно скажу ей, что сказала, что думаю. Я знаю, что не всегда следует говорить, что думаешь. Иногда нужно промолчать и ничего не говорить, а когда я бываю с людьми, я говорю им, что думаю, и они, всегда очень воспитанные, едва мне отвечают. Но на самом деле я знаю, что они думают, особенно воспитанные французы и даже бельгийцы.
Я говорю себе, чем люди воспитаннее, тем они лицемернее, я это всегда знала, с моего первого года в лицее у очень воспитанных людей, тогда это были одни девочки, воспитанные девочки уже научились быть лицемерками и всегда говорить то, что следует. Они научились этому в своих семьях. И матери этих девочек тоже ходили в лицей для воспитанных людей. У девочек всегда были хорошие оценки по поведению, а у меня нет, я считала, что не быть лицемеркой – это хорошо. «Лицемерка» – еще одно школьное слово. Я больше никогда его не употребляю.
В конце концов я перестала говорить всё, что думаю, сидела за партой и читала книгу, так я уже ничего не слышала, и мне было нечего сказать. Естественно, меня раскрыли. Учительница французского подкралась к моей парте и сказала, я так и думала.
Я читала Радиге, это было увлекательно, я сказала ей, я же читаю по-французски, это очень увлекательно. Не сомневаюсь, сказала она. Выйдите из класса. Ничего лучше она не придумала, я вышла вместе с книгой и продолжила читать в коридоре. Дочитав, я не знала, что делать дальше, и пошла в туалет. Обычно нужно было поднять руку, дождаться, когда лично вам скажут «да», и спросить, можно ли выйти в туалет. Обычно вам говорили да, нет, что опять? Тогда вы говорили, что у вас понос. Говорить так было неприлично. Тогда учителя побаивались говорить «что опять», они (обычно это были женщины) могли бы сказать, вы себя не очень хорошо чувствуете, тогда бы я ответила, нет, я прекрасно себя чувствую, только мне надо в туалет, в конце концов, это естественная потребность. Но в моей школе на естественные потребности смотрели косо. Из-за естественных потребностей у вас могли быть плохие оценки по поведению. Так что я иногда сдерживала свои естественные потребности, но часто забывала. Сидя в том коридоре, я могла хотя бы пойти в туалет, когда захочется, и это уже было что-то.
Позднее эта учительница, выставившая меня за дверь, оказалась единственной, кто по-человечески поговорил с моей матерью, хотя мы с матерью и не очень ее поняли.
Она сказала матери, ваша дочь должна что-то делать руками, иначе для нее всё плохо кончится. Мать сказала, но она же вытирает посуду и даже иногда ее расставляет, учительница ответила, что этого недостаточно. Из-за ее головы.
Мать посмотрела на нее задумчиво. Она повторила, недостаточно. Она не спросила, почему плохо кончится и что такого было в моей голове. И я до сих пор задаюсь вопросом, как это учительница догадалась. Когда моя мать говорила о голове, она думала только о хорошенькой головке с волосами, она не говорила о голове.
Я часто вспоминаю эту учительницу, когда встаю утром и у меня комок в горле. Тогда даже не выпив кофе, я начинаю двигаться, убираться, делаю рутинные жесты, даже выношу мусор, и мне становится лучше.
Другие учителя в лицее не были такими. Моя мать к такому не привыкла. В начальной школе все учителя меня любили, и это чувствовалось.
Некоторые ученики даже жаловались. Говорили, тебя-то они любят. Больше, чем всех остальных. Ты – любимица. Но это не была школа для приличных людей, и дети не знали в ней «Илиаду» и «Одиссею» и никогда не видели Парфенон.
С первых же месяцев в лицее мою мать начали вызывать в школу и говорить, ваша дочь невыносима, моя мать, которую можно назвать кем угодно, но только не лицемеркой, отвечала, правда, а дома она очень милая.
Классная руководительница была озадачена. Обычно матери всегда соглашались с ней, впрочем, их никогда не вызывали всего через месяц после начала учебы. Моя мать была единственной,
