свой путь до кабинета сломанными спичками, только на пороге зажег.
Люба ждала его, сидя бочком на подоконнике раскрытого в ночь окна.
– Ну? – негромко спросила она.
– Баранки гну! – Максим сердито швырнул коробок на стол, вслед ему пустил густую струю папиросного дыма. – Привёл в исполнение недрогнувшей рукой.
– Сам?
– Сам.
Устало сел за стол, кинул на сейф фуражку, откусил размокший, искусанный конец папиросы, отплюнул его через стол.
– Не похожи мы с ним были – шибко умный, стихи сочинял. Я ведь поначалу его никак не воспринимал, – жалким интеллигентишкой считал. А потом проникся уважением. Когда эсеров начали прижимать, да с поста председателя Совета его попросили, я не задумываясь его к себе в ЧК забрал. В каких только переделках с тех пор не бывали. Одним куском хлеба делились, было дело и бабу одну делили… – Максим с такой злостью ударил кулаком в зелёное сукно стола, что Люба вздрогнула от неожиданности. – А всё-таки инеллигентишку он из себя не выдавил. В любовь и благородство решил поиграть. А революция, Люба, не знает компромиссов. Рука у революционера должна быть твердой, ум холодным, а душа каменной. Единственная женщина для революционера – революция.
Люба достала из портсигара папиросу, чиркнула спичкой. Папиросный дым потянулся в окно, за которым тяжело приседали скрипучие автомобильные рессоры и постукивал откинутый борт грузовика. Под многоголосый посвист сверчков в кузов кидали тяжёлое – будто мешки с песком.
У Любы ныло под третьей пуговицей гимнастёрки, там, где по всем расчётам должна находиться душа. Представился Бездольный, лежащий у расстрельной стены. Сдавило горло… Надо думать о чём-то хорошем. Хотя бы о той осени, когда она познакомилась с Максимом, о мирной жизни…
Забытая спичка обожгла пальцы, – Люба испуганно отбросила её от себя как упавшего с потолка мерзкого таракана. Подула на пальцы, рассеянно глянула на Максима, который, устало подперев кулаком голову, частыми затяжками посасывал папиросу.
– Помнишь, как крышу у Марамоновых чинил?
У Максима от неожиданности лоб собрался гармошкой, обкусанная папироса остановилась на полпути ко рту… Нелепый, глупый вопрос из какой-то другой жизни.
Удивлённо посмотрел на Любу.
– Ну?
– Вспомнилось отчего-то… Осень красивая была… И когда в армию тебя провожали, тоже осень была.
Нахмурилась ещё сильнее, уставила глаза в пол. Тяжёлые короткие волосы выскользнули из-за уха, закрыли пол-лица. С тех пор как Максим и Люба стали работать вместе, ни словом, ни намёком не было сказано между ними о той ночи перед уходом Максима в армию, – будто не было её.
Максим горько усмехнулся.
– Много воды утекло. Завалило всё с верхом, как если бы с той самой осени листья убирать и жечь перестали.
Люба утвердительно тряхнула волосами – да, мол, понимаю.
Максим в несколько жадных затяжек докурил папиросу, зло бросил её в стакан с остатками чая.
– Сегодняшний день бы так завалило.
– Ладно, не думай об этом.
– Ты что же думаешь, я переживаю? – встрепенулся Максим. – Нет, Люба, никаких сомнений! Слабость – непозволительная роскошь для чекиста.
Максим небрежно откинулся на спинку стула, стал играть спичечным коробком: ставил его на край стола, щелчком большого пальца подбрасывал вверх, как игральный кубик. А Люба – своё: да, листьев, мол, в том году было много – красивые, разноцветные…
Максим в очередной раз подбросил коробок и вдруг прижал его ладонью к столу, будто муху поймал.
– Чего ты хочешь?
Люба осеклась на полуслове, обиженно скосилась одним глазом из-под стрижки, опять затрясла волосами – отрицательно.
– Ничего.
Глаза Максима обозлились, он сплющил в пальцах спичечный коробок, швырнул его в угол, пошёл к окну. Через Любино плечо глянул во двор, крикнул:
– Кирпичников, не канителься. Живее! – И уже тихо, то ли для Любы, то ли для себя, добавил: – Успели напиться, черти. В подвале спирт прячут, что ли?
Вздохнул, искоса глянул на Любу и вдруг взял её за руку, потянул к столу.
– Садись.
Не подозревая подвоха, Люба запрыгнула на стол. Так бывало много раз – сидит она на краю стола, а Максим расхаживает по кабинету, разъясняя суть какого-нибудь нового декрета. Но в этот раз Максим странно набычился, впихнул свою ногу между Любкиными коленями. Когда девушка поняла, было уже поздно. Теряя равновесие, она упала спиной на зелёное сукно стола. Сапоги её оказались на плечах Максима, а он бесстыдно сунул руку, с треском вырвал из-под кожаной юбки застиранное рукодельное бельё. Ухватил за бёдра, мощным рывком притянул к себе.
– Этого ты хотела… да?
Она яростно задёргалась, замотала головой. Массивный стол скрипнул, качнулся, потом ещё, ещё… Уронив вбок голову, Люба крепко прикусила согнутый указательный палец.
Перед её глазами, загораживая весь мир, болтался в ажурном подстаканнике хрупкий барский стакан. Вызванивала серебряная ложечка. В остатках чая плескался разбухший коричневый окурок.
А за окном что-то не ладилось, громче звучали голоса:
– Архип, ну-ка подсоби.
– Ух, тяжеленный дядька, – сопя от натуги, суетились за окном. – Пудов семь, не меньше будет.
– Отрастил брюхо буржуйское.
– Разом подымай… Раз, два – взяли!
С натугой закряхтели, кинули в кузов.
– Уф-ф!..
– Попадётся один такой… все силы из тебя долой.
Пять минут спустя урчание мотора заглушило свист сверчков, залязгали борта грузовика. Максим носовым платком утёр между ногами, швырнул платок в проволочную корзину для мусора, подтягивая галифе, выглянул в окно. Внизу, за многослойным кружевом липовых листьев, горели керосиновые фонари, стлал голубые клубы дыма автомобиль. Желтоватые соцветия отцветающей липы уже успели лечь в кузов поверх брезента, из-под которого торчала белая безжизненная рука.
– Васька! – крикнул Максим. – Японский бог! Опять – двадцать пять? Поаккуратнее накрывай.
Застёгивая ширинку, глянул на Любу, – она сидела на полу у стола, подогнув под себя ноги и спрятав лицо под растрёпанными волосами.
– Ладно, не плачь.
Досадливо провёл ладонью по плечу, – гимнастёрка была запачкана сапожной ваксой.
– Ну вот, теперь и я с погонами, как деникинец какой.
Люба всхлипнула, щепотью утёрла нос.
– Постираю.
Максим поднял с пола ремень, обвил его вокруг пояса.
– Ладно, сам справлюсь. – На ходу склонил голову, не сразу сладив с пряжкой офицерского ремня, и уже выходя из кабинета, расправил под ремнём гимнастёрку, добавил: – Мужика бы тебе надо…
Всю неделю Максим не давал покоя Кольке Куняеву – вчерашнему студенту, а сегодня самому способному сотруднику городской ЧК. Каждый день вызывал к себе в кабинет, строго сдвигал брови.
– Ну?
Колька сокрушённо вздыхал, пожимал плечами.
– Пока ничего.
Максим раздосадованно искал в кармане портсигар.
– Плохо работаете, товарищ Куняев.
На «вы» и «товарищем» Максим величал Куняева только в официальной обстановке или когда сердился на него, в остальное время звал по имени, либо, беря пример
