«Хоть и тать, а зять, хоть и воровка, а золовка». Какой ни на есть, а свой. Он ведь был вовсе не такой уж плохой голосишко-то. Кабы стучать не бегал, цены бы ему не было.
Подошел я, по привычке – в карман, а ключа нет… Достал нож перочинный китайский, раскрыл, а приступить не решаюсь. Боюсь того, что сейчас увижу. И такая страшная у меня в воображении картина нарисовалась, что сердце защемило… У тех, кто сгорел заживо, мышцы, говорят, стягивает… Жуть.
Взял себя в руки. Подсунул лезвие под край дверцы, подковырнул, поддел… Дверца распахнулась. Смотрю, а замок-то уже прежде меня был сломан. Внутри, в ящике, бумажки обгорелые. Рекламки, должно быть, почтальон бросал… А от голоса моего – ни следа. Сбежать от огня успел или утащили его хулиганы с собой, обожженного да покалеченного?
Стою я с ножом в руках, думу горькую думаю, а в ушах шелестит:
– Раскаяние – это обычно не столько сожаление о зле, которое совершили мы, сколько…
Я чуть не расплакался:
– Так ты жив?!!
Не знаю, радоваться или сердиться.
– Сам придумал, – спрашиваю, – изречение это дурацкое?
– Не я, – говорит. – Франсуа Ларошфуко.
– Ну и что там дальше?
– …не столько сожаление о зле, сколько боязнь зла, которое могут причинить нам в ответ, – говорит.
Задело это меня дальше некуда.
– Это тебя я, что ли, боюсь?!! – кричу. – Это ты мне, что ли, зло причинишь?! Да ты мне уже все зло, какое только возможно…
– Кому это вы? – слышу.
– Тебе, тебе!!! – кричу. – Кому ж еще?!
Гляжу, а передо мной – соседка, что прямо подо мной живет. Я так распалился, что не сразу ее заметил.
– Ой, – говорю, – простите. Это я не вам, Варвара Степановна.
А она:
– А с кем это вы? – спрашивает.
И на мой нож смотрит подозрительно. Что-то я пробормотал невразумительное, и она ушла, тревожно оглядываясь. А мы с ним домой поднялись – я уж и забыл, куда прежде собирался, – но разговора душевного у нас, разумеется, не получилось… А впрочем, какая может быть душевная беседа со стукачом?!
Надо сказать, что с того дня отношения наши зашли, можно сказать, в тупик. Он мне своего заточения простить не хотел, а я ему – предательства его былого. Так что нам и вместе не жить, и не разлучиться… И то и другое одинаково невозможно.
И тогда додумался я его похоронить. Прямо у себя в квартире, в большой комнате, под полом… Подниму, думаю, паркет, выдолблю небольшую полость – много-то места ему и не требуется, – уложу его туда, а сверху опять паркетными планками прикрою. Снаружи ничего не будет заметно, никому и в голову не придет там его искать, и только я один буду знать, кто лежит под ногами.
План был замечательный, с одной, правда, незначительной недоработкой – я еще не выдумал, как его в могилку эту подпольную заманить. Однако времени впереди было предостаточно – что-нибудь придумается. Главное – подготовить место погребения. Фамильный склеп, так сказать.
Стал я поднимать паркет. Дело шло туго, поскольку у меня на полу не обычный наборный паркет, а блочный… Клеем они, что ли, присобачивают планки к основе? К счастью, нашлось нужное орудие, и не в ящике с инструментом, а на кухне – гибрид топорика с молотком: отбивные готовить и мясо разделывать да кости перерубать.
Принялся я этим инструментом с паркетом расправляться: то лезвием поддену, то обушком пристукну – только щепки летят. Глядя на мою работу, даже голос внутренний и тот оживился и принял, видимо, решение в связи с начавшимся домашним ремонтом объявить мне амнистию. Вьется вокруг, радуется:
– Хорошо-то как! Давно пора было квартирой заняться… Давай я тоже чем-нибудь подсоблю…
«Ничего, – думаю, – скоро подсобишь…»
И еще пуще топориком стучу. Он примолк и говорит вдруг:
– Слушай, а ты соседей не боишься?..
– Чего их бояться? Не волки.
– Я хочу сказать, обеспокоить не боишься? Шуму очень много…
– А ты меня не учи!
– Я не учу, а все-таки…
– Вот и помолчи! – гаркаю.
Слышу, в дверь звонят. Открываю. На пороге – та самая соседка снизу, Варвара Степановна.
– Вы, – говорит, – извините, но уж очень шумно…
– Нет, – говорю, – это вы меня, Варвара Степановна, извините. Тут вот ремонт…
– Я тебя предупреждал! – он мне шепчет.
Я ему:
– А ты не суйся!!!
Соседка даже попятилась.
– Да я-то в общем и не суюсь, – лепечет. – Но стучите уж больно громко…
– Это не вам, – поясняю как можно любезнее. – А я, видите ли, кое-какие преобразования затеял.
И дверь пошире распахиваю.
– Не надо было вообще дверь открывать…
– Заткнись!! – ору. – Мне скрывать нечего!
Соседка еще пуще перепугалась.
– Что вы, что вы! У меня и в мыслях не было вас инспектировать… Я пойду, пожалуй…
– Да я совсем не вам, Варвара Степановна, – говорю я уже немного раздраженно. – Вовсе ни к чему каждое слово на свой счет принимать. Это ремонт. Понимаете: ре-монт! Глядите сами…
– Ты с ней повежливее. А не то, не дай бог…
Я его игнорирую и обращаюсь только к соседке.
– Варвара, – говорю, – Степановна, вам совершенно не о чем беспокоиться…
– Топором не размахивай, – он меня наставляет. – Перепугаешь до смерти.
Допек он меня окончательно, и я, каюсь, не утерпел, сорвался.
– Какой топор?!! Нет у меня топора! И вообще, не учи ученого!
Гляжу, а соседка сжалась, застыла и с моего топорика глаз не сводит. Наверняка на свой счет приняла.
– Да не дрожите вы так, – говорю. – К вам это не имеет ни малейшего отношения… И топора у меня действительно нет. А это, – объясняю и топорик ей показываю, чтобы получше разглядела, – никакой не топор. Это просто кухонное орудие. Ну, знаете, кости разрубать, мясо разделывать…
Лучше бы я ей этого не говорил. Пискнула она, назад отскочила и пятится, пятится…
Я ей вслед:
– Ну а насчет стука, постараюсь потише.
– Да нет, – лопочет, – стучите, стучите, сколько душе угодно…
И вниз по лестнице.
Я дверь закрыл. Сердит был дальше некуда, но говорить ничего не стал. Недолго ему осталось надо мной измываться. Ковыряю я паркет злополучным топориком, стараюсь не шуметь и воображаю про себя, как я буду голос этот подлый хоронить. Вдруг опять звонок.
«Соседка», – думаю. Топорик оставил на полу, чтоб лишнего беспокойства у нее не возбуждать. На лестничной площадке перед дверью трое. Все в белых халатах. У одного лицо поинтеллигентнее других – видимо, доктор. А те, другие, – санитары.
– Мы, – говорят, – в связи с эпидемией гонконгского гриппа проводим массовое обследование населения. Вы разрешите войти?
– Входите, – говорю. – Кровь будете брать?
– Нет, у нас экспресс-метод. Вы ведь сможете ответить на несколько вопросов?
– С удовольствием…
Стали они задавать свои вопросы, и я мигом смекнул, что к чему. Без соседки снизу, Варвары Степановны, дело не обошлось. Небось как от меня к себе спустилась, сразу же – к телефону. «Ладно, – думаю. – Хотите поиграть, можно и поиграть».
– Какое сегодня число? – спрашивает доктор.
Я назвал.
– А год?
Назвал.
– А что, – спрашивают, – тяжелее: килограмм свинца или килограмм ваты?
«Нет, – думаю, – на таких шуточках вы меня бы не поймали, даже если я на самом деле из ума бы выжил». Ловили они меня, ловили, а потом вдруг осведомляются:
– И часто вы с ним беседуете?
– С кем? – спрашиваю.
– Ну с этим… с собеседником…
Тут я понял, что игры эти могут завести далеко, откуда потом и не выберешься, и пора рубить напрямую.
– Я, – говорю, – прекрасно вас понял и могу сразу заверить: никаких умственных отклонений у меня не имеется. С воображаемыми собеседниками разговоров не веду, окружающую обстановку оцениваю адекватно, эмоции свои контролирую, к логическому мышлению способен и так далее… Так что вас послали не по адресу.
Они и так и сяк, но видят: кто мне не подступиться.
– Простите, – говорят, – что понапрасну потревожили.
Ушли.
«Ну слава богу, – думаю. – Пронесло».
Только начал успокаиваться, как вдруг сообразил, что голос непривычно притих.
– Эй, – зову, – мудрец доморощенный! Почему советов не слышу?
Не отвечает. Куда это он запропастился? Прошло минут пять, объявился и как ни в чем не бывало бросает эдак небрежно:
– Каменный век… Психиатрия наша так до сих пор и застыла на пещерном уровне.
– Ты где был? – спрашиваю.
Замялся. Потом щебечет:
– Да так, прогуляться захотелось…
Я вскипел:
– Вновь за свое?! Ах ты, негодяй! Что, зарекалась свинья?..
