Не говоря уже об устрашающем количестве шоколадок и печенья, которыми она набила мне чемодан. Я обрадовался – будет чем накормить банду – и тащил чемодан без всяких разговоров.
Четыре часа в поезде показались мне сказкой. Чем дальше мы забирались в Арденны, тем толще становился слой снега. Лес стоял под таким грузом белизны, что некоторые деревья опускали руки-ветки, как я со своим чемоданом.
Урсмар поднял его без всякого труда. Последние километры подвода проехала в полной тишине. Наконец показался замок в снежном обрамлении. Красота превосходила все мои ожидания.
Бабушка, укутанная в пальто, но все равно дрожащая от холода, выбежала навстречу и крепко обняла меня:
– Патрик мой, как ты славно раскраснелся! Иди погрейся в штуф.
– Во что?
– Штуф. Это местное словечко. Сейчас поймешь.
“Штуф” означал способ, позволяющий пережить зиму в Арденнах. Все домашние, включая животных, набивались в одну комнату, где они могли поместиться. В Пон-д’Уа такой комнатой была средняя гостиная. Собственно, это был не совсем штуф, лошади туда не допускались. Но так или иначе мороз отменил все социальные границы: Леонтина и Урсмар жили вместе с Нотомбами.
Патриарх занимал лучшее место – сидел у огня.
– Как я рад видеть тебя снова, Патрик! Подойди, поцелуй меня.
Я протиснулся между сбившимися в кучу телами и добрался до Дедушки. Он взял мои руки в свои и оглядел меня сверкающим взором:
– Как нам тебя не хватало!
Я еще ничего не знал о королевском “мы” и его употреблении и поверил, что он в самом деле говорит от имени всего клана. Растроганный таким приемом, я расцеловал всех, кто подвернулся, не замечая насмешливых ухмылок детей.
Урсмар отвел меня с моим чемоданом наверх. Вернувшись в штуф, я еле-еле втиснулся между двумя Нотомбами, поближе к очагу. Племя, утонувшее в пледах, казалось, было занято только одним делом – выделять тепло.
Вечером Леонтина вынесла к столу супницу с прозрачной похлебкой, единственным достоинством которой была температура, близкая к закипанию. Взрослые проглотили три четверти, детям пришлось делить между собой несколько черпаков все менее горячего бульона со вкусом жирной воды, в которой плавали кружочки лука. Причем глотать надо было очень быстро: он остывал с ошеломительной скоростью.
– Это хорошо, что супа мало, – сказал Шарль. – Не надо будет ночью вставать писать.
Хлеб сожрали до последней корки, и на том ужин был окончен.
– А компота из ревеня нет? – вслух удивился я.
Мои слова вызвали общий смех.
– Ты что себе думаешь? – отозвался Симон. – Лето кончилось.
Черт, есть придется еще меньше, чем на летних каникулах.
После часовых посиделок в штуфе, призванных согреть наши организмы, детям велели отправляться к себе в комнаты. Я не понимал, почему моя массовка из пяти человек пришла в такой восторг, пока не увидел, как она налетела на мой чемодан и распотрошила его. Они накинулись на пачки печенья и шоколада, как оголодавшие дикие звери, разодрали их и сожрали.
– Скажи на милость, у тебя в Брюсселе сколько хочешь спекулос! [18] – сказала Колетт, глядя на меня как на какого-то Сарданапала.
– А отопление включить забыли? – спросил я.
– Ты видишь что-то похожее на калорифер? Мы тут все спим одетые, – отозвалась Люси.
– И Дедушка тоже?
– Ничего подобного, – сказал Симон. – Урсмар собирает угли в тазик и греет папину постель перед тем, как тот залезет под одеяло. Ладно, хватит болтать. Спим.
Дети единодушно повиновались. Я безропотно залез на свою лежанку, то есть просунул тело между продавленным матрасом и шерстяным одеялом не толще простыни. Сколько я ни сворачивался калачиком, но все равно умирал от холода. Температура на чердаке была, наверно, плюсовая, но близкая к нулю.
Я открыл для себя худшее ощущение на свете: на мне сомкнулись ледяные челюсти. Хорошо бы задрожать, меня бы это спасло. Но кожа моя по неведомым причинам оказалась не способна на эту здоровую реакцию. Я застыл в муке, телесной и душевной. Мороз начал завладевать мною с ног и постепенно поднимался выше. Нос уже превратился в сосульку. Как дети умудряются выживать здесь, под крышей?
До меня донеслось посапывание Симона. Значит, в таких условиях можно спать? У меня никогда не получится. Мне хотелось пойти в штуф, к взрослым. Увы, уступи я своему желанию, меня постигнет худшая из кар – бесчестье.
Что ж, придется умирать. Мне было шесть с половиной лет, кажется, я жил долго. Со мной много чего случилось. Художник написал мой портрет на руках у матери. Я научился стоять в воротах. В школе я заслужил дружбу Жака, он будет обо мне вспоминать. Можно спокойно встречать смерть. И все же что-то во мне бунтовало, какая-то невесть откуда взявшаяся сила вопила в моих костях. Я решил не обращать на нее внимания. Что будет, то будет. Я упокоюсь храбро, без стенаний.
И тут случилось чудо. Кто-то потряс меня за плечо. Это была Доната:
– Голову тоже засунь под одеяло.
В темноте она была
