творчество! Как ты хорошо читаешь!
Я впервые в жизни оказался в объятиях мужчины; в тот миг я осознал, насколько мне хочется иметь отца.
После ужина, пока весь клан грелся в штуфе, Дедушка изложил всем свою версию означенного события.
– Патрик – мальчик, который стыдится любить. Я застал его, когда он увлеченно читал вслух мои стихи, которые ему особенно понравились. В качестве публики он выбрал моих младших детей, желая раскрыть перед ними талант их отца. И эти маленькие дикари слушали его, разинув рот. Разве можно сомневаться в благодати, когда встречаешься с подобными чудесами?
Бабушка, потрясенная этим рассказом, поцеловала меня. А перед моим отъездом вручила мне книгу:
– Раз ты любишь поэзию, дорогой, возьми этот сборник, я с ним не расстаюсь.
То была жалкая школьная книжка с надписью на обложке: “Артюр Рембо. Стихи”.
– Артюр Рембо – величайший поэт всех времен, – сказала она. – Он родился во французских Арденнах, совсем рядом.
В поезде, на обратном пути, я попробовал читать ее подарок. У детей есть одно достоинство: они не задаются дурацким вопросом “Нравится мне это или нет?”. Для меня речь шла о том, чтобы узнать что-то новое.
Я проложил себе дорогу среди этих скалистых стихов. Впечатление было такое, что подъем для меня слишком крутой. Но я все равно дал себе обещание, что взберусь на эти вершины, когда стану альпинистом.
В Брюсселе, согласно уже отработанному сценарию, меня встретила шумная жалость и горячая ванна. Пока Бабуля сокрушалась о моей худобе, я отдавался пьянящему ощущению пышущей паром воды. Когда две недели страдаешь от холода, согреваться – это целое дело.
– Тебе, наверно, даже на Рождество ничего не подарили? – возмущалась Бабуля.
– Подарили, книжку.
Я показал потрепанный сборник стихов, подаренный Бабушкой.
– Скажи на милость, какое сокровище!
Я не уловил иронии. Бабуля наверняка не знала, кто такой Рембо.
– Тебе не обязательно ездить в Пон-д’Уа, милый, – ласково сказала она.
– Бабуля, ну пожалуйста, я хочу летом опять туда поехать! Мне там так нравится.
– Как хочешь, – ответила она, пожав плечами.
Честно говоря, я бы с удовольствием туда съездил и на пасхальные каникулы, но я чувствовал, что лучше не показывать, в какой восторг меня приводят Нотомбы. Иногда я заставал Дедулю и Бабулю за какими-то тайными спорами, которые при моем появлении сразу прекращались. До моих ушей долетело имя Пьера. Я не хотел знать, о чем они спорят.
Шла война. Не могу утверждать, что она была мне интересна. Наверно, я не очень понимал, что это такое. Школьные учителя предусмотрительно избегали этой темы. Помню, что несколько раз ночью приходилось спускаться в подвал и что Бабуля была в ужасе.
В связи с этой войной я могу утверждать только одно: мамина англомания стала еще сильнее. При каждой возможности она снимала квартиру в Остенде и увозила меня туда, пусть даже я пропускал школу. В хорошую погоду она, стоя в конце пирса, говорила, что видит прибрежные скалы Дувра. Я включался в ее фантазии, в подробностях описывал воображаемый пейзаж.
Потом, в ресторане, Клод, едва притронувшись к морскому языку, огорчалась, глядя, как я заглатываю крокеты с креветками.
– Пэдди, нельзя так есть, если ты хочешь стать светским человеком.
Я не осмеливался ответить, что мне совершенно чуждо желание стать светским человеком. Я хотел быть футбольным вратарем.
Главным моментом года был для меня поезд Брюссель – Абе в первый день летних каникул. Я всегда брал с собой Бабушкин подарок, с годами он стал моей любимой книгой. Перечитывая ее, я обнаружил в длинном стихотворении под названием “Пьяный корабль” череду строк, которые перевернули мне душу:
Из европейских вод мне сладостна была бы та лужа чёрная, где детская рука, средь грустных сумерек, челнок пускает слабый, напоминающий сквозного мотылька [19].
Я знал эту лужу. То был едва заметный ручеек, прятавшийся в лесу. Время засухи еще не пришло, речки в Арденнах были почти везде, но эта, медленная и печальная, была моей, я ходил туда один. Я решил, что буду называть ее лужей.
Поэзия явила мне свою власть: оттого, что эта струйка воды отождествилась с лужей Рембо, она сделалась для меня волшебной. Я сказал себе, что если погружу в нее голову, то увижу отца. И действительно, когда я довольно долго подержал голову под водой, мне показалось, что я вижу мужское лицо.
К концу войны мне исполнилось девять лет. Никаких огромных перемен не случилось, разве что теперь учитель истории осмелился осторожно, на цыпочках, подойти к этой теме.
В Пон-д’Уа после 1945 года еды не
