поверх чая Лермонтов принял на свой счет:
– Да, я писал «Героя нашего времени» под Байрона. Но, господа, помилуйте, мне было двадцать. И мне нужны были деньги. Вопрос не в этом, – он обернулся на Чехова, – вопрос в том, зачем вы бухнули в пунш столько водки?
– Я?
Он вздернул злополучный графин за горлышко:
– Здесь сколько? Литр. С литра не кидаются сравнениями с Байроном направо и налево. Надо спросить госпожу Петрову, это она гото…
– Хорошо, – вздохнул Пушкин. – Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя, назовем это, прозрел. Довольно с Байроном. Какие будут идеи?
– Идеи?
– Насчет чего?
Пушкин обвел всех глазами – после вчерашнего цвет к ним еще не вернулся.
– Они всего лишь дамы и вольны лепетать любые глупости. Мы поступили неучтиво.
Лермонтов пожал плечом, осторожно опуская губы в чай:
– Послать цветы. Что еще обиженной даме надо.
Гоголь начал стекать по креслу:
– Не знаю… никто не знает… что им надо… дамам… Шляпки одни чего стоят. Что-то эдакое. Чему названия нет. Чтобы на голове совершенное пирожное… Все дамы любят шляпки.
– Не понимаю, – опять фыркнул Чехов. – А что из нами сказанного – неправда?
– Все правда, – согласился Пушкин. – Дамам ни к чему было ее знать. Я первый виноват.
– Кто ж знал, что они вломятся в амбицию. Из-за чего?
– Терпеть не могу синих чулков.
– Нам следовало тотчас перевести разговор на комплименты их глазам, улыбкам, туалетам, острым суждениям… Ну да что сделано, того не воротишь. Может быть, Николай Васильевич прав. Шляпки?
– Я ничего в этом не смыслю! Ай, господа! Не смотрите на меня!
Гоголь выскочил из-за стола так поспешно, что стул хлопнулся спинкой об пол. Звук показался пушечным. Все схватились за головы.
– Шали, – проскрипел Лермонтов.
Чехов усмехнулся и расплескал чай:
– «Шали»!
– К сожалению, – заметил Пушкин, – возможно, ни шали, ни шляпы не помогут. Все три именно что синие чулки.
– И что, по-вашему, им надо?
Ответил Чехов:
– Тараканство. Хоть синим чулкам, хоть обычным.
– Прошу прощения? – выпрямился Лермонтов.
– А мухоедство их не устроит? – подал голос Гоголь.
Чехов перевел:
– Женщине нужна постель. А не шляпки, шали, мармелад.
Лермонтов взвился:
– О, так, может, вы всё и исправите? В постели! С тремя разом!
– Господа! Господа! – корчился, держа руками голову, Гоголь. – Прошу!..
Ему не вняли.
– Бр-р-р-р, – передернул плечами Чехов. – С порядочными дамами? Увольте. Лучше наесться дусту.
– Что такого? Для человека ваших принципов. Хлоп – и готово.
– Вы читаете слишком много книг, – зевнул Чехов.
– А вы производите впечатление человека, который в разговорах о женщинах весьма смел, зато как доходит до дела – сразу в кусты.
Чехов со скучающим видом вернул укол:
– Зато вы – впечатление человека, который в деле – ни ухом ни рылом.
Пушкин не слушал перепалку. Он был погружен в свои мысли. Откинулся на спинку кресла, словно всей позой выпав из разговора.
– Объяснитесь! – бросил салфетку Лермонтов. Встал.
Чехов не смутился:
– Извольте. Во-первых, нужна ночь, во-вторых, вы едете в гостиницу, в-третьих, в гостинице вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвертых, в номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: «Ах, боже мой, что я делаю?! Нет! Нет!», добрый час идет на раздевание и на слова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!» Все это не похоже на «хлоп – и готово!». «Хлоп – и готово» оставляю на совести французских авторов, которых вы слишком прилежно читали.
Несколько мгновений бледный от гнева Лермонтов только раздувал ноздри. Потом сел.
– Вы подливали в пунш водку! – бросил он последнее обвинение.
– Я не…
– Я сам видел!
– Я лишь чуть-чуть…
– Господа! – закричал Гоголь так звонко, что все, и он сам, зажмурились и на миг втянули головы в плечи. Потом высунулись, как черепаха из панциря. Гоголь показывал дрожащим пальцем. Обернулись. Серебряная чаша из-под пунша показала им изогнутые дули их собственных физиономий.
– Господи. Николай Васильевич.
– Вы Вия увидели?
Нос Гоголя чутко водил по воздуху.
– Рассол!
Все, кроме Пушкина, повскакали с мест. Бросились. И в самом деле увидели мутную бутыль. Она была предусмотрительно выставлена госпожой Петровой в хороводе стаканчиков. Быстро разлили. Быстро осушили. Стали ждать благодати.
Первым достиг ее Чехов, потому что ловко плеснул себе второй стакан – руки его были тверды, не дрожали.
– Александр Сергеевич?
Передал ему стакан.
Чехов поднял свой, предлагая тост. Улыбнулся:
– Будет, Михаил Юрьевич. Я беру свои слова обратно. Чего только не набрешешь с похмелья. Ах, Александр Сергеевич, да я, признаться, и все, что наболтал вчера спьяну, тоже взял бы обратно. Женщина лукава, болтлива, суетна, лжива, лицемерна, корыстолюбива, бездарна, легкомысленна, зла. Только одно и симпатично в ней, а именно то, что она производит на свет таких милых, грациозных и ужасно умных душек, как мужчины. За эту добродетель простим ей все ее грехи.
Гоголь как-то слишком нервно засмеялся.
Чокнулись, выпили.
Прислушались, как чудесная кислая жидкость спускается вниз. Пушкин задумчиво облизнул губы:
– Антон Павлович прав.
Похвала его разлилась блаженным, проясняющим голову теплом, лучше всякого рассола, и Чехов преданно, как пес, которого наконец простили, хоть он и сам не знал за что, просиял в ответ:
– В чем же именно?
На миг он испугался подвоха. Но его не последовало. Пушкин с улыбкой отсалютовал ему пустым стаканом:
– Бриллианты. Леди сочтут нас вульгарными, но великодушно простят, потому что мы у их ног и не скупцы, чего дамы не прощают. Итак, мы пошлем им бриллианты.
***
Идти решили пешком – день был чудесный, солнечный. Небо было украшено взбитыми сливками. До всему Петербургу известного магазина идти тем более было всего ничего: он помещался тоже на Морской. Хоть и другой.
– «Болин»? – с сомнением в голосе прочел вывеску Гоголь.
– Что такое, Николай Васильевич?
– На Руси все любит оказаться в широком размере… горы и леса, губы и ноги, – скептически пробормотал он.
– Не вполне уверен, что понял все нюансы вашей мысли, – деликатно заметил Пушкин.
Чехов с высоты своего роста перевел:
– Николай Васильевич согласен быть вульгарным в миротворческих целях. Но опасается, что свойственная русскому купчине размашистость в столь ювелирном деле может привести не к желаемому миру, а к дальнейшему осложнению. Иначе говоря, безвкусную финтифлюшку швырнут нам в харю.
– Мы вооружимся всем нашим вкусом и осторожностью, – заверил Пушкин.
Они вошли. Чертог сиял. Приказчик учтиво и величественно, как камергер, приветствовал их из-за прилавка.
– Забавно, – иронически заметил Пушкин шепотом. – Покупать бриллианты мне еще не доводилось.
Чехов, также никогда в прошлой жизни не покупавший бриллиантов, обернулся с вопросительной миной.
– Только сдавать в ломбард, – легко пояснил Пушкин.
Лермонтов сделал гордо-непроницаемое лицо. Гоголя можно было не спрашивать.
Чехов покраснел:
– Я не то хотел спросить.
– Что же?
– Вы уверены?
– В чем, мой друг?
На сердце у Чехова при слове «друг» вспыхнула жаркая роза счастья, он постарался сохранить мрачно-деловой тон:
– Что этим дамам нужны бриллианты?
– Постель им точно не нужна, – еле слышно парировал Пушкин. – Поверьте.
И отвернулся. Потому что…
– Бриллианты! – Им навстречу уже спешил приказчик, чуткое ухо которого выловило единственно важное
