это не один, а вместе с турками и французами. Все просто, дорогая Анна: для этой войны нам тоже нужно подкрепление.
Внезапно Мэри проблеяла:
– Но не такое же! Эта Ада…
– Скажите лучше, почему вы были против сестер Бронте?
– Я не…
– Любой из них!
– Я просто не могла выбрать какую-то одну!
Остин с негодованием обернулась всем телом, но Мэри демонстративно впилась глазами в следующий туалет:
– Какая прелесть! – и тоже звонко.
К ней тотчас шагнул, склонился господин Ворт:
– Шестьсот франков, сударыня.
И вернулся на свой пост – в угол, откуда ему хорошо была видна вся зала с ее голубыми обоями и золочеными креслами, все дамы и госпожа Ворт в противоположном углу. Он кивнул супруге. Та опустила веки в ответ. «Счастливой деловой паре слова ни к чему», – подумала Джейн, уловив их пантомиму. Заметила не она одна. Госпожа Радклиф позади снова обдала ей шею дыханием:
– Я не ханжа – мне многое нравится. Но… портной-мужчина… это все же не вполне прилично.
– Времена меняются, дорогая Анна.
Новый вздох качнул ее сережку.
– Я не против того, что к нам присоединилась новая дама. Я просто хочу знать, почему именно эта дама!
– А почему вы были против мисс Эванс?
Мэри тоже уставилась в затылок Джейн, ожидая ответа:
– Из-за ее мужского псевдонима?
Она угадала: Джейн стало противно, что мисс Эванс устыдилась печататься под женским именем.
– Нет, – солгала она. – Мисс Эванс, то есть мистер Джордж Элиот… Отказалась сама. Предпочла здравствовать в своей деревне. – Джейн не удалось спрятать сарказм.
– Ковентри не деревня.
– Вообще я не против ни мужского псевдонима…
Но Шелли опять прижала руку в перчатке к груди:
– Ах!
И Остин осталось только вместе со всеми проводить взором покачивающийся клетчатый колокол.
Показ закончился. Шурша, гостьи стали подниматься из кресел, расправлять кринолины. Те сразу стали тереться друг о друга, как воздушные шары у продавца в связке. В зале стало тесно. Вынесли подносы с лимонным шербетом. Господин и госпожа Ворт сновали, как шмели: собирали заказы.
Остин обернулась к Шелли и Радклиф:
– Вы были против того, чтобы к нам присоединился джентльмен. Превосходно. Я нашла для нас даму! Не понимаю, чем вы недовольны.
– Да, но что за даму!
– Где она сейчас вообще, эта дама?
Остин беспокойно оглянулась – но, к счастью, и господин, и госпожа Ворт хлопотали далеко от них. Вздохнула:
– Полагаю, где сейчас все: в примерочной.
– Так чего же ждем мы? Мне понравилось синее с зеленым! – радостно воскликнула Шелли. – И в клетку.
Господин Ворт тут вскинул подбородок, щелкнул кому-то пальцами. Что-то показал жестами. И пальцем – на госпожу Шелли. Остин слегка покраснела – эти хозяева слышали все. Даже сквозь плеск разговора, шуршание кринолинов, звяканье ложечек. К Мэри тотчас подскочила горничная в черном закрытом платье. Радклиф заверещала:
– Госпожа Шелли пошутила! – и тут же вцепилась Мэри в локоть («Вы же пошутили, дорогая Мэри, не так ли?»).
Горничная обдала их неуловимым презрением. Остин стало неловко.
– Мы ждем подругу.
– Она нам не подруга, – воинственно уточнила Радклиф.
Джейн вздохнула и ответила горничной:
– Словом, проводите нас к госпоже Лавлейс.
Горничная-француженка презрительно усмехнулась про себя (во-первых, «ну и акцент!», во-вторых, «все англичане – куку»), но с вышколенной безмятежностью повлекла всех трех за собой.
Примерочная напоминала железнодорожный вагон, только просторный и оклеенный обоями цвета «дьявольская роза». Двери, двери, двери. Каждая вела в отдельную кабинку. Неся платья на вытянутых руках, как букеты, летали горничные. Все как одна в черном. Млели в напольных вазах цветы. Из каждой кабинки доносилось копошение. Пахло свечным жаром, пóтом, духами и подгнившими в воде стеблями. Мэри с жадностью провожала глазами платья, исчезавшие в кабинке у очередной счастливицы. Анна промокнула платочком верхнюю губу:
– Я бы никогда не надела такой ужас. Даже если шестьсот франков заплатили бы мне, – шепотом предупредила она. – Что это сзади? Конский круп? Или корма фрегата? А впереди?
– Этот фасон называется «креветка»! – восторженно объяснила Шелли.
– Впереди – не прикладывая особого воображения – можно увидеть ваши ноги. И вы хотите, чтобы дама, которая надевает на себя такой ужас, стала одной из нас?
– Госпожа Лавлейс – уже одна из нас.
– Вы правда в это верите?
– Дорогая, вы преувеличиваете. К тому же осада Севастополя – это ее идея. Разве вы не мечтаете о победе?
– Но она не может написать ни строчки. Мы не можем и далее делать за нее вот так всю работу, – зашипела Радклиф. – Мэри, скажите же вы!
– Да-да. – Мэри проводила взглядом чудесное бежевое… Но рассмотреть подробности не успела, бежевое чудо скрылось за дверцей.
– Зато ее идеи идут в ногу с наукой! – твердо возразила Остин. – Она великий математик! И она – дочь Байрона.
– Это-то меня и пугает!
Скрестились шпаги:
– Дорогая Анна.
– Дорогая Джейн.
Но тут дверца купе распахнулась. В проеме высилось нечто шелковое, зеленое, муаровое, задрапированное самым неожиданным образом, динамизм современной жизни в нем сочетался с пикантностью – словом, пропасть щегольства и жуткий ужас. Шелли, Радклиф и Остин засияли улыбками навстречу новенькой:
– Дорогая Ада, вы божественны!
– Милая Ада! Какая прелесть!
– Дражайшая миссис Лавлейс! Это платье поистине ваше.
Все расцеловались, звонко чмокая друг другу воздух в дюйме от щек. Еще раз заверили друг друга, как рады новой конфигурации. Во славу Британии.
– Дорогая Ада, мы так счастливы, что вы с нами. Вместе мы непобедимы.
– Вы ни о чем не пожалеете, – со смешанными чувствами заверила Шелли. – Теперь наша – и ваша – жизнь так интересна. Так насыщенна.
– Полна изумительных приключений. – Радклиф постаралась, чтобы это прозвучало почти без курсива. Ради победы она была готова на все.
– А главное мы обожаем друг друга, – завершила фейерверк Остин.
***
Солнце отыскало на столике пузатый графин с граненой пробкой. Звонко щелкнуло по ней пальцем. Выбило искру. Золотая искра рикошетом, как пуля, пробила Лермонтову веко, глаз, разнесла мозг. Он застонал, проснулся, зажмурился и не сразу понял, что полулежит в кресле (до кровати вчера не дотянул всего ничего). Оловянный, деревянный, стеклянный.
Неся голову осторожно, как только что склеенный елочный шар, он отправился на поиски исцеления.
Остальные были уже в гостиной. Пневматическое пианино тихо скалило длинные лошадиные зубы. На дне чаши для пунша присохли звездочки гвоздики и сморщенные дольки яблок. Пахло кислым. Пыхтел самовар. Чехов наливал и передавал дымящиеся чашки, стараясь не звякать блюдцами и поворачиваться всем телом (головой было лучше не двигать). Гоголь потел. Пушкин то и дело прикрывал глаза – каждый звук синей стрелой пронзал голову.
Переругивались зло, но вяло.
– Вышло неучтиво, – повторил Пушкин.
– Какая разница? – пробормотал Чехов. – Мы враги. Вежливостью ничего не изменишь. Как и ее отсутствием.
– Что не мешает находить ее отсутствие прискорбным.
– Почему Байрон? Байрон-то почему? – шипел Лермонтов. – Я не понимаю…
– Сроду не писал под Байрона, – плаксиво ворчал Гоголь. – Зачем они меня обижают?
Чехов фыркнул в чай:
– Байрон – фат и пошляк.
Он деликатно вздохнул, глянув на Пушкина:
– Простите. Вам он нравился.
Пушкин не обиделся:
– Я корчил Байрона, как метко выразился говночист Фиглярин. Но давно уж не грешу.
Взгляд его
