и открыткой, которую сочинили все вместе.
– Раз торт у вас уже есть, мы вам конфеток принесли, – сказала Феля, отдавая кулёк, а заодно и открытку.
Маргарита взяла открытку, и слёзы так и хлынули у неё из глаз. Открытка была написана нами по-немецки. Это было объяснение в любви с благодарностью за всё, что Маргарита для нас сделала, и клятвенные заверения в том, что мы никогда, никогда не забудем то, чему она нас научила. Имелись в виду не только познания в немецком, но и понятия чести, которые она сумела нам привить.
Мы даже представить себе не могли, что совсем скоро наши клятвы пройдут испытание на прочность. Произошло это уже в десятом классе. Когда всё и так стало распадаться, у нас появилась новая немка – практикантка из иняза. Анна Андреевна привела её в нашу группу и представила:
– Это Мария Ильинична. Она проходит практику в нашей школе. Прошу любить и жаловать.
Хоть практикантка и была одета по школьным стандартам, но было видно невооружённым глазом, что никакая она не Мария Ильинична, а самая что ни на есть борзая Машка. И впрямь, как только Анна Андреевна оставила нас с ней наедине, Машка лёгким движением руки сняла резинку с туго стянутых волос, плюхнулась на стул и, мотая облегчённо головой, вытянула длинные тонкие ноги в туфлях из Торгсина:
– Уф-ф!
Около минуты мы созерцали, как она взбивала руками рыжую копну освобождённых волос, расползаясь в напомаженной улыбке.
– Терпеть не могу эти школьные условности, – наконец вымолвила она низким, с трещинкой голосом. – Ну что ж, давайте знакомиться. – И она с лёгкостью перешла на немецкий, который шёл ей куда больше, чем школьный русский.
Машкины уроки не стоили доброго слова. Она болтала без умолку о себе и о своих представлениях о жизни, будто её персона вообще кого-то интересовала. Нет, мальчишки, конечно, повелись на неё, в особенности когда она заявилась на следующий день в прикиде то ли с Толчка, то ли из того же Торгсина, выставлявшего на обозрение её тощий низ и плотный верх. Но ненадолго. Чебурек покрутился возле неё ради понта, но на Прыткову это не произвело никакого впечатления, и он быстро отпал. Дольше всех крутился возле неё Кучер, но, как только Ройтманша перестала с ним разговаривать, тут же угомонился.
Сабоня несколько раз понуро глянул на неё, но потом и вовсе перестал замечать. То ли соблюдал верность своей новой пассии, то ли стыдился общего обозрения. Машка, наоборот, не только не стыдилась, но и жаждала его. Она не могла жить без двух вещей – обозрения и длинной чёрной сигареты, которую раскуривала с нами в развалинах на школьном дворе.
– А чё, неплохо тут у вас, – сказала она, когда на вопрос, где можно покурить, мы отвели её за школу. – Угощайтесь. – Она протянула нам пачку More.
Мы с Риткой застенчиво взяли сигарету на двоих, Курица вытянула одну для себя, Янка воздержалась, а Феля вообще не курила.
– Да берите, сколько хотите, – сказала Машка, видя, что мы стесняемся. И бросила пачку на стол. – У меня их много. Philip Morris есть, Salem… Вы с ментолом любите?
Разговор завязывался. В смысле, мы молчали, а Машка развязывала язык. У нас был девичник, так что вырисовывался трёп по душам.
– Ну, как девки? Лады у вас тут с вашими… Ну… этими…
– Огурцами, что ли? – звонко спросила Ритка.
Машка залилась хриплым смехом:
– Ну, да, с ними самыми. – Поскольку ответа не последовало, она Продолжила: – Эх, девки, девки. Где мои школьные годы! – И пошла чесать языком про свои приключения в подворотнях. – Мутерша доставала меня тогда по-чёрному. Не поступишь никуда, орёт, экзамены на носу, а ты ни в зуб ногой! А с чего бы это мне не поступить? Отец у меня – о-го-го кто в городе! А тут ещё и репетитор из иняза не простая шишка. Я в мини-юбке к нему как завалю, так урок у нас на час дольше без перерыва. При этом всё на немецком, заметьте! – Она расхохоталась. – Я способная. На лету всё схватываю.
– Вот оторва! – процедила сквозь зубы Курица, когда мы наконец отделались от Машки. – И как только такие в иняз попадают?
Машка была больная на всю голову. Ей ужасно хотелось ходить в наших подругах, сравняться с нами по возрасту, внедриться в наши отношения. Мальчишки постепенно стали её презирать. И делали это открыто до неприличия. В Машкином присутствии они проходились вслух по её внешнему виду, да так, что мы какое-то время даже перестали их узнавать. Это были не наши мальчишки, это были какие-то пацаны с площадок и из дворов, которых мы сторонились. Машка, словно вирус, меняла в них что-то изнутри, вытягивая на поверхность накипь и прогрызая червоточины в атмосфере класса. Мы прозвали её между собой злым гением. Она проникла в нашу среду под маской свободы, которая ничего общего со свободой не имела. Она была рабой страстей, больной, с изломанной психикой, стегающей её хлыстом жгучей неудовлетворённости.
Мальчишки язвили, когда она входила в класс:
– О, неуд явился!
Машка расцветала, думая, что они комплимент ей откалывают, мол, ученица с плохим поведением.
– Я женщина свободных взглядов! – любила она повторять, явно желая, чтобы имидж свободолюбия закрепился за ней.
Но мы-то хорошо освоили с Маргаритой разницу между свободой и гуляй, вася.
Всякий раз слушали её чушь и думали, что наваляла бы она дров тут у нас, кабы не школа Маргариты, которая закалила наш иммунитет против таких вот Машек. Жалели, конечно, что Маргарита не с нами, но как хорошо, думали, что она у нас была!
Машка не дотянула до положенного срока. Её отправили восвояси через три недели, в начале апреля.
Мы нарочито медленно собирали вещи в конце урока, стараясь избежать прощального ритуала, но она терпеливо дожидалась нас и двинулась в нашей небольшой девчоночьей стайке к выходу.
Когда мы вышли, она достала пачку сигарет и, кивнув в сторону развалин, спросила:
– Ну что, покурим на дорожку?
Мы замялись и уж было собирались что-то ответить, но Курица нас опередила.
– Что, валишь? – спросила она Машку.
– Валю, – хмыкнула Машка. – Хахаль хочет меня взять на пару недель, проветрить. Позвонил вашей директрисе, всё обтяпал. Он у меня такой… Покровитель. Без покровителей нам никуда… Учитесь, девки! В жизни пригодится.
– Валишь и вали! Чего стала? – огрызнулась Курица. – Советы она тут раздаёт. Прошмандовка.
– Курица, ну зачем ты так, – подобрев, вступилась Ритка, которая сама уже была на грани закипания.
Машка не ожидала такого поворота и застыла с вытянутым лицом и пачкой сигарет в руках.
– И курево своё не суй тут! – не отреагировав на Рит-кину реплику, продолжала Курица, наступая на Машку. – Чё стоишь? Вон пошла, я сказала.
Машка повернулась и пошла прочь. Мы смотрели ей вслед, пока она не исчезла за углом, а потом повернулись к Курице.
– Ну и как это называется? – спросила Ритка.
– Так, чтоб больше не бухтели! Рассказываю, – сказала Курица. – Я эту тварь в коридоре, где мужской туалет расположен, засекла.
– Где? – почти выкрикнула Ритка.
– Что ты там делала? – в тон ей спросила Феля.
– Мимо проходила, что! – рассвирепела Курица. – Дадите досказать или нет?
– Давай валяй, – сказала Феля.
– В коридоре ты её увидела. Ну и? – не отрывая взгляда от Курицы, спросила Ритка.
– Ну и увидела, как эта шалава там с ножки на ножку переминалась в кругу наших мальчишек. «Дверью ошиблась, – бормотала, – не постоите ли на стрёме, пока я тут… Очень хочется, – говорит, – не добегу…»
– Дальше.
– Дальше я к директрисе завалила без стука и такой хаёж подняла, что её со стула в момент сдуло.
– Ну?
– Что ну? Директриса помчалась к туалету, но мальчишки уже и без неё дали этой шалаве оторваться. Директриса вбежала в тот момент, когда они её к выходу выпихивали, а она: «Да что вы, да я ведь случайно, да я никому…»
– Она тебя видела?
– Какой видела! Я спряталась. Мне директриса строго-настрого запретила за ней идти.
– Молодцы, мальчишки, – сказала Ритка. – Маргарита бы гордилась ими!
– Сто процентов, – согласились мы и отправились провожать друг друга, всю дорогу вспоминая Маргариту.
Расставание с Маргаритой было тяжким. Мы бесконечно прощались, подолгу топчась то
