великой актрисы. Правда, предварительно взяв с меня слово, что я не буду поступать в вуз, где сдают химию.
Мы поднялись, приветствуя вошедших.
– Садитесь, – сказал Сусанин и занял с учительницами места на галёрке.
Урок должен был открываться моим вступительным словом. Я вышла на середину класса и сказала:
– Ни для кого не секрет, что урок литературы всегда был одним из самых стрессовых. Волнение, которое каждый из нас испытывал, когда Сусанна Ивановна открывала журнал, можно только изобразить. – С этими словами Чебурек, как было заранее условлено, вскочил с места и сделал безумное лицо. Руки его тряслись. Галёрка взорвалась смехом. Я продолжала: – Но даже страх угрозы получить плохую оценку не может сравниться с тем волнением, которое испытываем мы сегодня, в последний раз представ перед взыскательным оком Сусанны Ивановны.
– Можно просто Сусанин, чего уж там! – отпарировала Сусанна Ивановна.
Партер взорвался ответным смехом.
– Мы долго думали, как лучше построить наш последний урок, чтобы выразить благодарность и вместе с тем показать, чему мы научились за эти годы. И не придумали ничего лучше, чем, оставаясь собой, обратиться к литературе и поведать о самом сокровенном. Тема нашего последнего урока – любовь. За порогом школы нас ждёт жизнь, которая сама есть и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь. Литература учит любви. Но увидеть это самому совсем не просто. Вы научили нас видеть.
Заиграла музыка, которую мы заготовили для нескольких сцен, и Ритка в шляпке с полями медленно двинулась с Фащем по направлению к доске, ведя беседу Бекки и Тома.
– Вы любите крыс?
– Терпеть не могу.
Класс грохнул. Фащ, не обращая внимания на бурную реакцию, ответил с нарастающим вдохновением, меняя предлоги на одесский лад, что сделало его монолог ещё более натуральным:
– Ну да, живых – я тоже. Но я говорю за дохлых, которых можно привязать на веревочку и махать ими вокруг головы.
С этими словами он неожиданно вытащил из кармана шнурок, на котором болталось что-то серенькое, и стал раскручивать его над собой. Ритка взвизгнула. Ничего подобного на репетиции не планировалось. Ай да Фащ!
Да, о таком Томе Сойере и такой Бекки можно было только мечтать. А когда его Том, смущаясь, сделал предложение Бекки, это прозвучало так, будто Фащ и впрямь просил Риткиной руки. Как знать? Может, так и было, учитывая его давнюю симпатию к ней. Во всяком случае, на репетициях этот подтекст не возникал, а тут все даже притихли, ожидая Риткиной реакции. Она вопросительно подняла брови, а он продолжал словами Тома:
– Просто вы говорите мальчику, что вы будете его всегда, всегда, всегда, а потом поцелуетесь с ним, и все тут. Всякий может сделать это.
Если Фащ и впрямь имел в виду что-то личное, то это был его единственный шанс. Ритка всегда отметала его ухаживания, и довольно резко притом. Как бы то ни было, Фащ был удивительно натурален, и казалось, он действительно надеялся на поцелуй. Увы! Ритка ограничилась воздушным поцелуем, хотя мы договаривались, что поцелуй будет в щёчку. Фащ тут же погрустнел, но она уже потащила его за рукав к их парте.
Тем временем вниманием зрителей уже завладела Душечка, которая прямо с места обратилась к ошеломлённому Сабоне, самому рослому в классе, и провела с ним сцену c мальчиком Сашенькой, говоря:
– Сашенька, вставай, голубчик! В гимназию пора…
Все за бока хватались. Сабоня же, для которого это было полной неожиданностью, поначалу стушевался, а потом стал подыгрывать Кошелевой, поминутно зевая и протирая глаза.
Почти в самом конце вышла Ольха с плюшевым пёсиком в руках. Прижимая его к себе, она тихо и быстро пролепетала:
– Мамочка, а теперь волшебники есть?
Мама у Ольхи умерла, когда она была в третьем классе. Когда это произошло, её неделю не было в школе. В её отсутствие учительница объяснила нам, что случилось, но никто всё равно не мог понять, о чём она говорит, как мама вообще может умереть. На следующий день мы отчитались друг перед другом до начала уроков.
– Моя жива, – сказала Феля.
– И моя, – сказала Курица.
И так мы опросили весь класс. Это немного успокоило, возникло даже подозрение, что учительница что-то не так поняла, но, когда на следующей неделе появилась Ольха с чёрной лентой на голове вместо пышно повязанного белого банта, сомнения рассеялись. На переменке мы обступили её, и она рассказала, как перед смертью мама попросила, чтобы отец привёл дочь к ней в больницу попрощаться. Она хотела что-то сказать, что-то важное. Но Ольха так ничего и не поняла.
– И зачем она меня вызвала туда? – недоумевала она. – Я ей: «Мама, что ты хочешь?» А она мне: «Ира, Ира…» Что, Ира? Ну, что, Ира?
Казалось, она была недовольна, даже рассержена на мать. Но так она просто прятала недоумение и страх. С этого момента Ольха всегда ходила с одним и тем же изумлённым выражением глаз и говорила почти шёпотом.
Роль матери и дочери в отрывке из «Волшебника изумрудного города» Ольха решила играть сама. Когда наступила очередь материнской реплики, она оторвала пёсика от себя, и он словно ожил у неё в руках, двигая лапками и махая головой.
– Нет, моя дорогая, – отвечал пёсик, – жили волшебники в прежние времена, а теперь перевелись. Да и к чему они? И без них хлопот хватит.
В классе воцарилась гробовая тишина. Было более чем ясно – Ольха разыгрывала перед нами внутренний монолог со своей мамой, которых у неё, наверное, было предостаточно в течение этих лет.
Ольха продолжала:
– А всё-таки без волшебников скучно. Если бы я вдруг сделалась королевой, то обязательно приказала бы, чтобы в каждом городе и в каждой деревне был волшебник. И чтобы он совершал для детей разные чудеса.
– Какие же, например? – спросил пёсик.
– Ну, какие… – призадумалась на минуту Ольха и понесла отсебятину. – Чтобы можно было вернуть назад время и чтобы можно было всё исправить и переписать начисто, как в тетрадке по русскому языку.
Урок завершался чтением монолога Джульетты в моём исполнении под музыку Нино Рота. Как только зазвучали первые такты его чарующей музыки, сидящие за одной партой (я рассадила всех парами) повернулись лицом друг к другу, взялись за руки и продолжали так сидеть, пока монолог не закончился.
В глазах у железной леди стояли слёзы.
– Вы были моим самым тяжёлым, самым непокорным классом, – сказала она срывающимся голосом. – Мне казалось, что мои ученики были в «А» классе. И только теперь я поняла, что мои настоящие ученики были здесь…
Спустя лет пять я встретила на улице Ольху. Мы обменялись новостями. Семьи у неё не было, она закончила кулинарный техникум и работала в какой-то столовой, потом появился человек, но она не была уверена, хочет ли отношений… Всё это она рассказывала с тем же изумлённым выражением глаз. А на прощание вдруг призналась:
– Знаешь, наш последний урок мне снится. Это самое светлое, что было у меня в жизни.
Последний урок обернулся острой ностальгией для всех нас, включая и учителей, присутствовавших на нём. Мы просто заболели им и практически сразу после того, как урок был закончен, вместо радости ощутили глубокую, глубокую грусть.
– Вот бы повторить ещё разок! – мечтали мы между собой, понимая, что это практически невозможно.
Этому настроению не поддался только Зелинский.
– Остановись мгновенье, ты прекрасно, – усмехался он. – Помните, чем всё закончилось?
– Это ты у нас начитанный, – тоже с иронией отвечал Сокол. – А мы люди простые, нам бы в машине времени прокатиться разок.
– Ну, прокатитесь, прокатитесь. Позади вас ждёт светлое прошлое.
– Чего, ты, Зелень, в самом деле? – протрубил Пари-бон басом.
– Да ничего. Просто чтоб знали, что светлое прошлое – это такая же химера, как светлое будущее. А так катите, куда хотите. Только не говорите потом, что я не предупреждал.
Дело шло к завершению, дописывались годовые контрольные, подтягивались хвосты, подготовка к выпускным шла вовсю. Казалось бы, ностальгия должна была отойти на задний план. Ан нет! Атмосфера ухода только обостряла желание вновь пережить
