всегда были трагедии. Всегда, сыночек! Мужчина возвращается из полугодового похода, сходит на землю, ищет глазами любимую, а любимой-то нет! Сынок, я не каркаю. Я мать и как никто желаю тебе счастья. Я просто остерегаюсь, Алеша. Не обижайся. Если все сложится, тогда и приедем!
Выходит, мама права, что не приехала на свадьбу. А он, дурак, обиделся.
– Лешик, – услышал он тихий Марусин всхлип, – давай выпьем чаю. Я очень замерзла. А кстати, чайник у нас есть?
Чайника не было, воду вскипятили в чужой кастрюльке. Заварку и чашки одолжили в соседском шкафчике.
После горячего чая Маруся повеселела. Разобрали вещи и пошли в магазин. Что было, то и купили: два верблюжьих одеяла, колючих, но теплых, две подушки, жесткие, каленые, но на первое время сойдет. Постельное белье, здоровенный эмалированный чайник, кастрюлю, пару тарелок, приборы. Плюшевую скатерть. Увидев ее, Маруся развеселилась:
– Красота! Такая была у бабы Гали в поселке.
В продуктовом купили хлеба – мягкого, свежего, только что из пекарни, правда по дороге он остыл и стал твердым, как кирпич. Еще купили весового чаю, вафли «Артек» и сливовое повидло в двухлитровой банке – густое, хоть режь ножом. «Мармелад», – веселилась Маруся. Взяли частика в томате, и Маруся спрашивала, что такое частик, и хохотала – ужасно смешное слово!
– Лешка, я буду звать тебя частик! – приговаривала она.
Загрузили в сумки яблочный сок с мякотью, густой, как пюре. Маргарин, карамель, соленые огурцы размером с приличный кабачок. Кабачковая икра. В общем, праздник!
Придя домой, Маруся растерялась – холодильника нет, стола тоже. На кухне плита и раковина, две чужие полки и один общий стол. Кстати, а где же соседи?
Соседи, жены офицеров и их мужья, те, кто был на земле, не в походе, вскоре обнаружились. И спустя час в квартиру номер двенадцать было не зайти.
Ошалевшая Маруся сидела в углу на стуле. Ей очень хотелось спать. Остаться одной и упасть на ноющие пружины, на старый матрас, на новое, нестираное – Ася всегда стирала перед тем, как начать пользоваться, – белье, на жесткие подушки, укрыться колючим верблюжьим одеялом и провалиться, уснуть! А тут гости. Полный дом, точнее комната, гостей! И все им так рады, как старым знакомым, и все что-то принесли, кто мясо в казанке, кто сырники, кто жареную рыбку. Какие хорошие, славные люди! Только бы не уснуть, а то все обидятся!
И все же она уснула, точнее, стала засыпать – как была, сидя на стуле. Хорошо, что не грохнулась, вот было бы стыдно! Не грохнулась – подхватили.
Леша уложил ее на кровать, постеленную чьими-то заботливыми руками, укрыл одеялом и выключил свет. В комнате стало темно и тихо, но какое-то время она слышала сквозь сон чьи-то осторожные шаги в коридоре, звук льющейся воды в кухне и приглушенные разговоры.
Когда пришел муж, Маруся спала. И утром, когда он отправился в штаб, тоже спала. Она спала до полудня. А весь последующий день извинялась – хороша офицерская жена, нечего сказать! Не собрала мужа, не покормила. Она поклялась встать на путь исправления.
К ее великому изумлению, на плите кто-то оставил кастрюльку щей и миску с жареными пирожками с картошкой и грибами. Стоял стол, которого вчера не было, а возле стола – две табуретки. На крышке кастрюльки лежала записка: «Приятного аппетита!»
Маруся умылась и вернулась в комнату.
Самым волшебным образом в их комнате появились небольшой овальный стол и два стула, тумбочка, этажерка, прикроватный коврик, чеканка на стене, где еще вчера торчал гвоздь. На этажерке притулилась коричневая керамическая вазочка, из которой торчала одинокая белая с желтым глазком пластиковая ромашка. Вот такой уют.
Но какие люди! Какие необыкновенные люди их соседи! Вот они, морские офицеры и их жены! А она все это время дрыхла и ничего не слышала! Что они подумают о ней? Как же неловко, как стыдно!
Теперь она жена офицера. А раз назвалась груздем… Полезай в кузов, Маруся. Другого выхода нет. Ты же сама этого хотела? Ну вот, как говорится, и валяй.
* * *
Белый, точнее, когда-то белый, а теперь пожелтевший, конверт Ася нашла спустя много лет.
Странное дело – сто раз она убирала в книжных шкафах. Сто раз вытаскивала книги, протирая от пыли их толстые разноцветные кожаные и картонные обложки, морщилась, сдерживая чих, и все же чихала, смешно, по много раз. Но конверт ей ни разу не попадался. А тут нате вам, выпал – и сразу в руки, как будто чего-то ждал и дождался.
Ася держала его в руках, не решаясь открыть – читать чужие письма неприлично. Но почему так тревожно забилось сердце? Не могла же она понять и почувствовать, что эта странная, прячущаяся до поры случайная находка изменит жизнь всей ее семьи? Как и не знала, что это случится не скоро и впереди еще будет целая жизнь.
В дверь зазвонили. Вздрогнув, Ася глянула на часы – Саша, муж. Ну да, его время.
Она бросилась в комнату и засунула конверт в комод, где хранились постельное белье и полотенца и куда ее не приспособленный к быту муж уж точно никогда не полезет – Саша не знает, где его собственные носки.
Сколько лет пролежал этот конверт? Пять, десять, двадцать? Ну ничего, полежит еще день, до завтра. Завтра она его откроет.
* * *
Стыдно признаться. Карке, лучшей подруге, и той стыдно. Дожила. Конечно, Кара все видела: и Юлин блуждающий тревожный и беспокойный взгляд, и ее озабоченность, и еще кучу признаков того, что у человека не все хорошо.
Ну вот, например, Юля, идущая бодро и быстро, с высоко поднятой головой, с таким взглядом, что расступались прохожие, начала спотыкаться и пару раз чуть не шлепнулась, хорошо, что Кара подхватила под локоть. А в другой раз рядом Кары не оказалось, и Юля упала, разбив до крови колено, закончилось все травмпунктом. Случилось и кое-что пострашнее: Юля не услышала предупредительный автомобильный гудок и чуть не попала под машину. Пришла в себя от визга тормозов и густого мата шофера.
А как-то явилась на занятия в одной серьге.
– Это что? – улыбнулась Карина. – Дань моде? – Она аккуратно вынула из Юлиного уха серьгу и убрала к себе в косметичку. – Ты все равно потеряешь.
Юля не возражала. Что там серьга – похоже, она потеряла себя.
Сто раз она убегала от Кружняка. Сто раз повторяла, что это конец, разрыв, и убеждала его и себя, что он надоел ей до синих чертей: «Видеть тебя не могу, понимаешь?»
