это страшно, больно и тяжело, а оказалось – легко, я не думала ни о чем, лежу, жду. Или я все-таки была пьяная? Но я не помню, чтобы что-то пила, а пиво мы совсем в другой день пили, я перепутала, это было где-то за месяц, чудесный был денек, мы напились и занимались любовью, все было о’кей. И пиво не могло так в голову дать, чтобы боли не чувствовать. Слушай, не реви ты, я же объясняю, что я не страдала. Потом пришла соседка. Дверь я по дурости открытой оставила, чтобы не ломали потом. Квартира же не моя, и так лажу бабульке делаю, но я себе прикидывала: по той цене, что она нам ее сдавала, каморку эту сняли бы, хоть бы здесь Чикатило орудовал. Слушай, она так визжала, ты бы слышала. Но скорую вызвала. Потом в больничке побыла, ко мне там нормально относились, к психу сводили, к психиатру. Но он придурок такой, решил, что я нормальная. Слушай, спрашивает… А, ладно, хрен с ним со всем, может, лучше гулять пойдем? Что мы, весь день взаперти просидим?
– А твоя мама?
– А что мама, откуда ей знать. Мы же не общаемся. Я молчала, как Павлик Морозов, ее сразу не нашли. Не знаю, может она и узнала потом, они же все болтают, ты же узнала. Ну, тогда она может торжествовать. Это только подтверждает все ее соображения на мой счет.
– Нет, не понимаю. Какой бы она ни была, но… мама!
Катя встала и на цыпочках подошла к Ленке. Та не повернулась к ней. Катя погладила Ленку по голове и прошептала:
– Дурная ты, Ленка!
– Ой, только не надо! – закричала Ленка в ответ. И опять закричала: – Не надо, не надо.
Катя била ее по щекам, брызгала в лицо водой, но Ленка только щурилась, и кричала все то же, и не могла остановиться. Кате не было страшно: это была с детства знакомая ей Ленка; наоборот, Катя сразу успокоилась и больше не хотела плакать; делала что-то реальное, чтобы справиться с припадком подруги, – брызгала водой.
Крики разносились под потолком и, наверное, были слышны соседям. На улице стало совсем сумрачно от воды, даже машины включили фары, свет одной случайно упал в их окно, а потом исчез. Талая масса облепливала стекло, стекала и падала вниз, разбиваясь с грохотом.
Потом истерика прошла, Ленка только бубнила сквозь затихающие рыдания: «Нет, он решил, что я нормальная, придурок, я мало того что скрытая лесбиянка, я еще и…»
Через пять минут она уже от души хохотала над своим предложением пойти погулять, до искр в глазах.
– Слушай, может, музыку послушаем? У меня все та же кассета.
– Ленчик, я совсем забыла, я же конфеты тебе привезла.
– Какие конфеты? Грильяж?
– Ну а что еще я могла тебе привезти!
– Так тащи сюда, я тебя обожаю!!!
Катя, порывшись в сумке, достала плоскую коробку, бормоча:
– Как я забыла, надо же с чаем было…
– Надеешься, я так не съем? Да ты меня совсем не знаешь до сих пор. Ты, главное, не забывай, что за фигурой следишь и тебе много шоколада…
– Вредно для зубов!
Пока Катя распечатывала конфеты, Ленка крутила колесико старого приемника, меняя частоты. Разнокалиберные мелодии наскакивали друг на друга на полузвуке, без смысла. Ленка, видимо, не собиралась останавливать прерывистую какофонию. Она крутила, крутила, крутила… до упора вправо, до упора влево, не находя ничего себе по вкусу. Катя тоже не спешила, плавно стягивала с коробки пленку, вспоминала случаи из их детства-отрочества.
В школе Ленка всегда у нее списывала, благо одна парта, и она охотно давала списать. Ленке это позволяло плавать между тройкой и четверкой. Один раз Ленку вызвали к доске на математике, какое-то длинное уравнение, уже в серьезных классах. Всем на удивление, она не растерялась, а с ожесточенной радостью приступила к работе: писала вполне уверенно, писала, писала, пока не окончила и не сказала «вот…», со сдержанной усмешкой отойдя в сторону, чтобы никому не закрывать доску.
Математичка – неплохая тетка – посмотрела, вздохнула:
– Коробова, тебе надо будет хорошо поработать до конца года. Вы же знаете, что у вас экзамен.
– Неправильно?
– Конечно неправильно.
И тихая Ленка, вместо того чтобы как можно незаметнее сесть на место, вдруг принялась доказывать свою правоту. Разумеется, у нее все было не так, Катя знала об этом с самого начала, потому что у самой в тетради все получилось прозрачно и просто, и математичка, ходившая между рядами, заглянув, улыбнулась улыбкой Джоконды. Катя грызла ногти – ей было стыдно за Ленку, а та все доказывала и доказывала, со своими плюсами и минусами, с общими знаменателями, и, самое страшное, непонятно было, где сбой. Уже математичка едва не грызла ногти, потому что не могла ничего противопоставить Ленкиному решению, найти прореху в Ленкиной логике, ткнуть лицом в ошибку. Логика была, в каждом действии – какая-то другая, неправильная. Но неуязвимая.
В конце концов математичка сказала просто, без уверенности в голосе:
– В математике так не делают.
А экзамен Ленка написала на «четыре».
Катя не могла быть рядом – рядом была математичка. Стояла, якобы глядя в окно. Никто математичку с Коробовой не пытался уличить, потому что не было ни симпатии, ни денег, ни конфет, ни даже цветов. У математички не было мотивов. Впрочем, эта четверка на дальнейшую Ленкину судьбу никак не повлияла.
– Фигню всякую крутят, – радостно сообщила Ленка, но приемник не выключила, конфеты она могла есть и под фигню.
Кате сладкого не хотелось, она только смотрела, как ее Ленка жадно запихивает грильяж за щеки, резким смехом иногда прерывая невнятное бормотание:
– Он мне это все втирает, а я ему отвечаю, что где находится мой папуля, и матушка имеет смутное представление… а то она бы расстроилась, верю, да только уже в последний раз, а так она расстроена из-за меня перманентно. Расстроилась бы, а потом и помирилась со мной заочно, я-то уже не возникала б, думаю, мы виделись бы не реже… А он мне: такая логика у детей от тринадцати до семнадцати, а ты взрослая женщина и до сих пор прибегаешь к наивным методам, пытаешься продемонстрировать матери свою значимость. А уже сама могла бы быть матерью. Ну конечно, о чем еще мужики могут думать! Я ему говорю, что меня гражданский муж бросил и мне нечем платить за квартиру без его зарплаты, поэтому я и решила покончить с собой. Потом он мне голову морочил, а я ему говорю, что деньги несомненно найду и чтобы он меня оставил в покое, и
