Продолжая движение поездов - Татьяна Дагович

он вздохнул и оставил. Слушай, какие у тебя глаза сейчас красивые, безграничные, я обожаю тебя. Как у обкуренной глаза, – (смех). – Слушь, Катька, уже десять! Кафе на углу открылось, може пойдем, а? Може, кого из наших встретим. Сто лет никого не видела. Знаешь, мы теперь редко видимся, у каждого своя жизнь.

– Я ни по кому не соскучилась. Да и с чего ты взяла, что утром там кто-то будет?

– Ну и что, пойдем куда-нибудь. Терпеть не могу в этом месте сидеть.

– Идем.

И они пошли. Спустились по ступенькам, вышли на воздух, вышли на дорогу и пошли.

Чтобы отвлечься, Катя рассказывала о себе. Периодически ей все так надоедает, что хочется бросить и учебу, и Вадима, вообще хочется утром не вставать, эти погоды, и светает поздно… Бывает, так и делает: спит до девяти, потом полчаса стоит в душе, потом долго и тщательно красится, долго и тщательно одевается и уже к последней паре приезжает в университет с красивым макияжем. А иногда классно на лекциях, это совсем не то, что школа. Но напрягаться же надо, а лень. Купила себе платье шерстяное, умопомрачительное, но в нем не ехала, побоялась, что в поезде испортится – провоняет. Водила Вадима на выставку Рериха, он, конечно, делал вид, что ему нравится, сам зевал в кулак.

Ленка слушала с внимательной полуулыбкой, потом сама заговорила – в ее жизни ведь и другие события происходили с тех пор, как они не виделись. О кассете, недавно купила – полностью обезбашенная музыка, то, что надо, но послушать не даст, украли в киоске или потеряла. О некоторых парнях, на первый взгляд не выглядевших сволочами, но она же их насквозь видит. О том, как чуть не устроилась завсклада, по знакомству, с огромной зарплатой. О поэтических журналах начала девяностых, найденных в бабулькиной макулатуре. О фильме, который точно про нее, с Джонни Деппом. О хозяине киоска, который сволочь почище всех остальных. О новых ценах на картошку.

С неба все еще текло и сыпалось, и эта белибердень отражалась в их глазах, а они слонялись по улицам, не смотрели друг на друга, заговаривались.

– Слышь, Катюш, пойдем в парк. Помнишь, прошлой весной как классно там было?

– Пойдем. Только трамваем.

Они побежали и смеялись, а на остановке к ним подплыл грязный «BMW», блестящая голова высунулась из-за темного стекла и невнятно предложила подвезти, в холодном воздухе распространился крепкий запах одеколона, а они все не могли отойти от смеха, Ленка, задыхаясь, говорила:

– Но ты же лысый, а я сегодня предпочитаю одних брюнетов.

– Рыбка, да я самый брюнетистый брюнет, как зарасту.

– Не верю, у тебя ресницы белые.

«Наверняка водила», – крикнула Ленка в ухо сквозь шорох снега. Они заскочили в подкативший трамвай и захохотали на весь вагон, глядя, как медленно разворачивается «бимер», все было серым за покачивающимися грязными окнами, их руки без перчаток, сжатые вместе так сильно, что сводило мышцы, тоже были серыми. Только носы и уши покраснели от холода, и в таком виде они отражались в забрызганном стекле поверх городского ландшафта.

Трамвай громыхал всеми нестыкующимися частями, сиденья подпрыгивали, кондукторша даже не удостоила их своим «за проезд», подошла, как измученное привидение с протянутой рукой. Они улыбались друг другу и свободными руками убирали с лиц намокшие под снегом пряди.

Парк тоже был серым и пустым. Одна замерзшая собака увязалась следом, а у них не было ничего для нее, ни крошки еды в кармане.

– Я тебя люблю по-другому, совсем не так, как их, – бормотала Ленка, – мы по одну сторону баррикад. А они, мужики, по другую, мы все равно враги с ними, даже если вместе с ними. Все равно, за них или с ними приходится воевать. Вот Вадим твой, я не спорю, он красавец у тебя, но что тебе с него? Зачем?

– Ну и что, – еле слышно ответила Катя, глядя на месиво под ногами: вода, лед, гнилые листья, земля, снова листья.

– Я тебя люблю совсем по-другому, потому что я знаю, что мы не можем предать друг друга. Невозможно. Даже если очень захочешь. Мне хорошо оттого, что ты есть. Мне этого достаточно.

– Достаточно. Но ты сердишься на меня? – Катя глянула быстро исподлобья, с надеждой. Невозможно предать – значит, не было, не предавала.

– Ты на меня тоже.

– Знаешь что, на тебя-то есть за что сердиться.

– Я не хочу, чтобы ты выходила замуж.

– Здрасти-приехали, это тут при чем? Я, пока не доучусь, и не собираюсь. Но о будущем думать надо, сейчас нам двадцать один, когда-нибудь придется и взрослеть.

– Я бы хотела быть деревом и не думать о будущем… – Ленка схватилась за низкую ветку и зажмурилась. – У меня нет никакого будущего.

Катя только открыла рот, но Ленка раньше перебила ее:

– У тебя есть, я знаю, и за это я люблю тебя.

– Хватит трепаться, мы вместе, давай веселиться уже наконец, видишь, карусель? Идем кататься, Ленка, идем, милая моя, пошлем все на фиг.

Они раскрутили старую скрипучую карусель, покрытую жидко-ржавым налетом, и та полетела – едва успевали перебирать замерзшие пальцы на кольце в центре, смотрели друг на друга, опять хохотали, громко и до слез. Смех тревожно разлетался по тихому парку, между косыми деревьями, с которых мокрые хлопья сбивали остатки листьев, по лужам.

– Я буду петь! – крикнула Ленка.

– Что?

– Про танки…

Они завыли вместе:

Грязный ветер подвывал, хрустел ветками. Они почти ничего не видели слезящимися глазами: размытые пятна счастья вместо лиц, черные пятна ворон, что поднимались под глухой рокот крыльев, перелетали на другое место. Небо уже почти высыпалось на них. Их засыпа́ло, но они горланили громче:

– Смотри! – кричала, размазывая намокшую тушь.

– Я отпускаю!

– Давай!

Они разом разжали покрасневшие руки и запрокинули кверху головы, небо в спутанных нитках веток завертелось юлой, и они заорали во