подпускает ближе, то отталкивает, а сама запуталась. Потом Эмбер посмотрела вниз и заплакала, сильно-сильно заплакала. У нее текло из носа, она была
вся в соплях, но даже не думала их вытереть. Наверняка именно из-за наркотиков она стала безразличной к таким вещам. Эмбер, наверное, и сама не понимала половины того, что говорила, например что не может больше жить
не своей жизнью. Что она превратилась в одну большую наглую ложь. Сближение со мной вскрыло бы нарыв, и все закончилось бы большим взрывом, причинив боль тем, кого она любит. Многое из того, что она говорила, как и следовало ожидать от человека под наркотой, было бессвязным и ничего для меня не значило, но все равно приносило мне боль. У меня не было под рукой салфеток, так что я вытер ее лицо золотой подушкой, потом передал ей легинсы, чтобы она оделась, но она упала обратно на кровать, сжимая их и закрыв лицо, и почти закричала:
– Я не могу! Вот в чем дело! Это невозможно!
Я больше не спрашивал ее ни о причинах, ни о чем…
– Я не могу больше быть с тобой, Итан. Я должна перестать совершать глупые ошибки!
После этого я больше не приезжал. От наркотиков Эмбер очухается, но это не изменит того, что она чувствует. Когда она назвала мое имя, я уже поднимался по ступенькам с противоскользящим покрытием, а потом покинул яхту. Я был сыт по горло и более чем готов отпустить ее.
Сегодня я стоял на нижних склонах горы Эребус, мне было одновременно и жарко, и холодно: низкое солнце окрашивало снег в красный цвет, а вулканический жар снизу проникал сквозь подошвы ботинок. Из кратера регулярно поднимаются клубы пара и застывают в виде высоких глыб льда, которые одна за другой обрушиваются, как огромные, тяжелые кости, так что все вокруг подобно кладбищу павших титанов. В этом беспорядочном, хаотичном нагромождении тайные входы, окаймленные сталагмитами и сталактитами изо льда, ведут в скрытый мир ледяных коридоров и пещер. Внутри с потолков спускаются уникальные образования, похожие на волшебные костяно-белые леса или перевернутые цветочные сады под белой глазурью. Ледяные стены покрыты причудливо развешанными ледяными зеркалами, очерченными рамками, образовавшимися при частичном таянии. Зеркала гладкие и отражают, но при этом искажают реальность. Незавершенные, часто однобокие люстры подвешены на хрупких, перекрученных шнурах из замерзшей воды. Они завораживают красотой, но одновременно внушают тревогу. На свету хрустальные лампочки и сосульки действуют как призмы, проецируя слабые отголоски радуги на сверкающие фасады, но в таком безупречном дворце кристальной белизны сам цвет кажется не более чем миражом или уловкой природы. Все в этом иллюзорном интерьере представляется не тем, что есть на самом деле.
Мне было не до дня рождения, когда мы, полузамерзшие, вернулись со съемок. Если честно, я даже не знал, что сегодня 20 февраля, но никто здесь не упускал случая немного повеселиться и расслабиться, тем более когда есть такой хороший повод налиться пивом! Ребята настаивали, что тридцать три – это l’âge du Christ, особенный возраст мудрости, ну, как минимум возраст, когда становишься хоть чуточку разумнее, и поэтому Бертран испек мне торт – ванильный, с белой глазурью. Он показался мне вкуснее всего, что я когда-либо ел в жизни. Ради смеха Бертран отломил снаружи сосульки и украсил ими торт. Он сказал, что у торта теперь «кристаллический вкус». Сосульки и свечи, огонь и лед, какой странный торт! Но что можно ожидать в таком странном месте, как это?
Май 1985 года
Я встретил женщину, ассистентку стоматолога. На бейджике, который болтался прямо у моего лица (пока старый садист-стоматолог орудовал сверлом у меня во рту, стоя с другой стороны), было написано ее имя – Джанет Кнапп. Она отсасывала специальным прибором кровь и слюни, о чем говорил неприятный звук, будто допиваешь молочный коктейль. У Джанет – миниатюрной женщины с тонким хвостиком светло-каштановых волос – были высокие скулы, выступающий нос и очерченный подбородок, что придавало ей почти средневековый вид. Она была энергичной, даже нервной, наверное, потому, что ей приходилось следить за маленьким мальчиком, который сидел в задней части этой камеры пыток, помирал со скуки и развлекался тем, что щелкал гипсовыми челюстями.
– Осторожно. Ты сломаешь зуб, – предупредила она его.
– Или потеряешь палец, – пытался шутить я между полосканием и сплевыванием.
Я догадался, что она мать-одиночка и не может позволить себе няню, которая присматривала бы за ребенком после школы. В ящике лежали детские книжки, которые она предложила ему почитать, но, как это всегда бывает в стоматологических кабинетах, все хорошие книжки-раскладушки давно порвали. Игрушки вокруг выглядели так, будто их от души исколотили. Там были расчлененные фигурки, голые и безглазые куклы – идеальные игрушки для будущего психопата. За хорошее поведение мальчишка получил возможность нажать на рычаг – и стоматологическое кресло с гулом вернулось в исходное положение. Когда я встал, он даже не посмотрел на меня, продолжая разглядывать свои сильно потертые кроссовки той же марки, которые я носил в детстве: БЕДНОСТЬ.
– Как тебя зовут? – спросил я его.
Мать ответила за него:
– Его зовут Лиам.
– Сколько тебе лет? Около восьми?
– Девять в следующий четверг, – снова ответила она.
Так, в завуалированной форме, мы договорились о свидании:
– О да, Лиам с удовольствием сходит в зоопарк.
Она улыбалась, конечно, ему, а не мне.
Я и забыл, как противно пахнет в зоопарке, даже рептилии воняли до чертиков. Почему это никогда не беспокоило меня в детстве? Животные, отбывающие пожизненный срок за решеткой, нервировали меня теперь, когда я повзрослел и понимал истину. Пока Лиам старался привлечь внимание пары старых грустных орангутанов с отвисшими грудями, мы с Джанет держались в стороне и пытались лучше узнать друг друга. Как я понял, у нее были отношения со строителем, который удрал в Сидней, когда узнал, что она беременна. Я не стал рассказывать ей о себе так уж много, только то, что у меня были длительные отношения, которые не привели к «и жили они долго и счастливо». Джанет не выпытывала подробности – и мне это в ней понравилось.
Все время с Эмбер я чувствовал себя последней сволочью, разрушающей чужую семью, так что, думаю, моя доброта к Джанет и ее сыну помогла мне почувствовать себя хорошим человеком, несмотря на кровь на моих руках. Не успел я оглянуться, как жизнь претерпела множество серьезных небольших изменений. Разделять апельсины на четыре части для участников матчей, проходивших утром в субботу, а точнее, рано утром в субботу, ездить по всему Окленду, не страшась ливней, вовсю болеть за команду, по какой бы траектории ни летел мяч, торчать по три часа в отделении неотложной помощи в нерабочие для обычных врачей часы из-за вывиха лодыжки или евстахиита, работать над плакатом, который должен «образно и точно» отобразить жизненный цикл лягушки или репродуктивный цикл хвойного дерева, неделями до и после научной ярмарки вынужденно перепрыгивать через вулкан из пищевой соды, сооруженный в ванной, спешить с забытой коробкой для ланча в школу, передавая ее, как агент под прикрытием. Мне пришлось быстро научиться исполнять роль нужного, но не всегда желанного отчима.
Однажды Лиам испортил мой телефон, расковыряв его, помимо всего прочего, ножом для удаления яблочной сердцевины. Телефон, черный и блестящий, был у меня уже некоторое время, хотя, полагаю, к тому времени он технически принадлежал не мне одному, а нам с Джанет, поскольку я уже покинул квартиру в Бельвью, переехал к ней и взял его с собой. Интересно, что Лиам взял нож не для того, чтобы вырезать больше круглых отверстий в циферблате, – он использовал циферблат в качестве стартовой площадки (неужели ножик для удаления сердцевины действительно похож на ракету?), и отверстия для номера один и два потеряли пластиковый разделитель между ними. Невероятно то, что ущерб нанес Лиам, но Джанет устроила бы головомойку мне, не прояви я твердость. По ее логике я обязан был быть внимательнее: Лиам мог лишиться глаза, если бы ножик-ракета попал в него, и вообще мой телефон был старой рухлядью, нечего
