днями валяться дома в постели вот так – с длинной сороконожкой шва через весь живот.
После этой международной саги как-то раз мы с Джанет были в кафе. Лиам хотел заказать кусок киша, и Джанет читала ему лекцию, что он не должен заказывать блюдо, поскольку оно «французское», а «Воин радуги» был взорван «французами». Не пойми меня неправильно, я тоже был в бешенстве от взрывов, но все эти антифранцузские настроения, охватившие страну, а тут еще она, готовая выместить гнев на несчастном ребенке, – я имею в виду, при чем тут Лиам или бедный владелец кафе? В любом случае я сказал ей так, для справки, что некоторые французы осудили нападение: французские журналисты, все те, кто читал их статьи, а еще французские знаменитости и защитники природы, например Жак Кусто, не говоря уже о том знаменитом французском генерале, который борется против ядерного оружия.
– Так что, пожалуйста, не поднимай бунт на корабле! – сказал я.
– Особенно когда рядом французы! – победоносно парировала она.
Лиам сгорбился на своем месте, и, когда его киш наконец принесли, он только слегка поковырялся в нем. Я съел остальное, делая вид, что мне его вкус нравится куда больше, чем на самом деле.
7 февраля 1986 года
Стоял жаркий летний день, я ехал по набережной, Джанет сидела рядом, Лиам возился на заднем сиденье. Мы, как обычно, ехали на нашу обычную воскресную прогулку. Это, как правило, означало, что мы едем куда глаза глядят, главное, чтобы там можно было остановиться. Я вел автомобиль медленно, одной рукой придерживал руль, другая свисала из окна. За пристанью Виньярд полным ходом шли лодки парусной школы. Ярко-белые «Оптимисты» рассекали свинцово-синие волны залива Сент-Мэрис. И тут мое сердце подпрыгнуло: я увидел Эмбер, она сидела на бетонной скамейке. Я уже говорил, ее трудно не заметить. Она сидела сгорбившись, с потухшей сигаретой в руке, в коротко обрезанных джинсовых шортах и майке и большим зеленым синяком на лодыжке (теперь я знаю, что это была татуировка маори – одиночная завитушка Пикоруа). Миссис Диринг и малышка Грейси были примерно в тридцати метрах от нее. Миссис Диринг будто бравировала своим материнством, когда шла в сторону Эмбер, а Грейси скакала впереди, походя на утенка из-за большого подгузника, который уравновешивался толстеньким животиком. В пухлых ручках она держала по рожку мороженого, белые бумажные салфетки разлетались за ее спиной, но она была слишком взбудоражена перспективой угостить старшую сестру (и самой съесть порцию) и не замечала этого. Миссис Диринг напоминала овцу, которая прикидывалась ягненком. Ее голова была вся в кудряшках, видимо для соответствия роли «молодой матери», раз у нее такой маленький ребенок. Две сестры с разницей в поколение, одна – в восторге от жизни, другая – изможденная и утомленная, словно ей уже не о чем мечтать. Впрочем, может быть, это просто мои проекции, а на самом деле во всем была виновата обычная жара.
И все же сердце мое сжалось. Какая насмешка судьбы: этот пухлый карапуз появился на свет, словно лукавый херувимчик, чтобы все усложнить. Это у нас с Эмбер должен был родиться ребенок, а не у ее матери, которой к тому времени уже наверняка перевалило за пятьдесят! Вид Эмбер слишком меня удивил, и мне пришлось резко затормозить на следующем светофоре, чтобы не врезаться в зад здоровенного белого автодома. Воспоминание об увиденном в тот день – об Эмбер и ее сестричке, ростом ей до колен, о белых бумажных салфетках, разлетающихся, как голуби из шляпы фокусника, – застряли в моей памяти, как игла на поцарапанной пластинке. Все крутится, крутится и никак не может пойти дальше.
Май 1987 года
Примерно через два года мои отношения с Джанет постепенно сошли на нет. Я даже не могу сказать, когда именно, потому что это было скорее угасание, нежели взрыв в химлаборатории. Хрупкая женщина с подплечниками должна сопровождаться предупредительной этикеткой. (Наверное, лучше бы я описал это другими словами.)
Джанет считала, что совершила серьезные ошибки в жизни, и часто переживала из-за самой незначительной дополнительной оплошности. Даже что касается такой мелочи, как продукты для ланчбокса Лиама, – все обязано быть безупречным. Хлеб должен быть белым, предварительно нарезанным, тонким, не толстым. (Конечно, открыть рот пошире нельзя, а заставить меня вернуться в магазин за «правильным хлебом» можно, – нормально, да?) Бананы должны быть желтыми, а не зелеными и без коричневых пятен (это же шкурка, Лиам точно не станет ее есть), иначе он так и не достанет их из ланчбокса с картинкой из мультика «Инспектор Гаджет». Не раз я хотел проверить, но Джанет не разрешала. Можно было свихнуться, пытаясь удовлетворить требования этих двоих! Она действительно считала, что есть правильный способ надевать рулон туалетной бумаги на штырек: узор должен быть хорошо виден. Серебристые загогулины – это что, произведение искусства? То, как она вешала туалетную бумагу, позволяло Лиаму с размаху рвать ее, в итоге бумага валялась на полу, ни дать ни взять русло Дуная, блуждающего по ванной. Вот почему я сделал так, чтобы рулон на штырек надевался вертикально! Настоящее соломоново решение, но нет. Когда у нас возникали разногласия, это был ее дом, ее ребенок, ее жизнь. И подобное происходило слишком часто.
Поскольку Джанет и Лиам жили на Брэдфорд-стрит уже несколько лет к тому времени, когда я переехал к ним, было очевидно, кто должен уйти. Это нормально. Хотя, пожалуй, я перестарался с игрой в благородство, оставив большую часть того, что купил, пока жил с ними. Четырехместный стол. Угловой диван. Совершенно новый телевизор «Сони» с диагональю тридцать четыре дюйма – махина, почти одинаковая в высоту и глубину, стоящая на почетном месте в гостиной. Я, конечно, не ушел в чем был, но все равно меня не покидало ощущение, что начинаю все с нуля. Наверное, мне было жаль ребенка, и я не хотел, чтобы он остался ни с чем. После расставания мы с Джанет поддерживали хорошие отношения, и раз в неделю она разрешала мне водить Лиама в кино, но потом и это сошло на нет. Он как будто знал, что мы с его мамой больше не вместе и что я не его «настоящий отец». Я и оглянуться не успел, как у Джанет появился новый парень, я стал не нужен.
У меня не было стабильной зарплаты (я отказался от работы в музее примерно за год до этого, поскольку уже был прилично загружен в кино), поэтому, чтобы получить более или менее приличное жилье, мне пришлось вести унизительные переговоры. Только представь: я в двадцать девять лет был вынужден уговаривать родителей выступить моими поручителями, чтобы я смог снять собственное жилье! И когда я наконец заселился в скромную квартирку на Краммер-роуд в Грей-Линн, мне снова нужно было за все платить самому: телефон, коммунальные услуги и все такое. Самое неприятное: чем больше денег я зарабатывал, тем больше уходило на жизнь из-за инфляции или колебаний мировой экономики, которую я не понимал до конца. Мне всегда было трудно заработать достаточно. Живи я не в Окленде, а где-нибудь в другом месте в Новой Зеландии (скажем, в Тайхапе, «мировой столице резиновых сапог», где главная художественная ценность – уличная скульптура гигантского гофрированного железного сапога, главный парк развлечений – все тот же сапог, на который детям разрешается залезать, а главное спортивное событие – ежегодный День резинового сапога, когда люди стоят и смотрят, кто дальше всех забросит свой сапог), я бы, наверное, чувствовал себя чертовски богатым и у меня даже был бы собственный дом. Так я говорил себе иногда, однако вряд ли я получил бы много работы в сфере рекламы и кино в Тайхапе, так что на самом деле для меня и там все было бы не так уж радужно.
Тогда я решил испытать удачу в лотерее, которая проводилась с недавних пор. Моя мама была против и считала это пороком (азартные игры), но всю жизнь я осознавал, что параллельно с моей реальностью
