- Я вам говорю, что хорошего нельзя не любить; ну, пожалуй, того, что нравится.
- К чему же вы это говорите?
- Ни к чему! К тому, что если встречается что-нибудь очень хорошее, так его возьмешь да и полюбишь, ну, понимаете, что ли?
- Да...
- Да, я думаю, что да.
Произошла пауза, в течение которой Даша все думала, глядя в небо, и потом сказала:
- Знаете что, Нестор Игнатьич? Мне кажется, что паши сравнения сердца с монетой никуда не годятся.
- Я это уж вам говорил.
- С чем же его сравнить?
- Много есть этих сравнений, и все они никуда не годятся.
- Ну, а, например, с чем можно еще сравнить сердце?
- С постоялым двором,- смеясь, отвечал Долинский.
- Гадко, а похоже, пожалуй.
- А, пожалуй, и непохоже,- отвечал Долинский.
- Один постоялец выедет, другому есть место.
- А другой раз и пустой двор простоит.
- Нет, и это не годится. Не верю я, не верю, чтобы можно было жить без привязанности.
- Бывает, однако.
- Вы помните эти немецкие, кажется, стихи...
- Какие?
- Ну, знаете, как это там: Юпитер посылал Меркурия отыскать никогда не любивших женщин?
- Я даже этого никогда не читал.
- То-то вот и есть; а я это читала.
- Что ж, Меркурий отыскал?
- Трех!
- Только-то?
- Да-с, и эти три, знаете, кто были? Три фурии! - протяжно произнесла Даша, подняв вверх пальчик.
- Ведь это только написано.
- Да, но я этому верю и очень боюсь этакого фуриозного сообщества.
- Вы с какой же это стати?
- А если Юпитеру после моей смерти вздумается еще раз послать Меркурия и он найдет уж четырех.
- Еще полюбите и как полюбите.
- Нет уж, кажется, поздно.
- Любить никогда не поздно.
- Вот за это вы умник! Люди жадны уж очень. Счастье не во времени. Можно быть немножко счастливым, и на всю жизнь довольно. Правда моя?
- Конечно, правда.
- Какое у нас образцовое согласие!
- Не о чем спорить, когда говорят правду.
- А ведь я бы могла очень сильно любить.
- Кто ж вам мешает? Разборчивы очень.
- Нет, совсем не то. По-моему любить, значит... любить, одним словом. Не героя, не рыцаря, а просто любить, кто по душе, кто по сердцу - кто не по хорошу мил, а по милу хорош.
- Ну-с, я опять спрошу: за чем же дело стало?
- А если "законы осуждают предмет моей любви"? - улыбаясь, продекламировала Даша.
- Но, кто - о, сердце! может противиться тебе? - отвечал Нестор Игнатьич, продолжая речитативом начатую Дашей песню.
- Помните, как это сказано у Лермонтова:
Но сердцу как ума не соблазнить?
И как любви стыда не победить?
Любовь для неба и земли - святыня,
И только для людей порок она!
То скотство, то трусость... бедное ты человечество! Бедный ты царь земли в своих вечных оковах!
- Вы сегодня, Дорушка, все возвышаетесь до пафоса, до поэзии.
- Нестор Игнатьич! Прошу не забываться! Я никогда не унижалась до прозы.
- Виноват.
- То-то.
Даша замолчала и, немного подождавши, сказала:
- Ну, смотрите, какие штучки наплетены на белом свете! Вот я сейчас бранила людей за трусость, которая им мешает взять свою, так сказать, долю радостей и счастья, а теперь сама вижу, что и я совсем неправа. Есть ведь такие положения, Нестор Игнатьич, перед которыми и храбрец струсит.
- Например, что ж это такое?
- А вот, например, сострадание, укор совести за чужое несчастье, за чужие слезы.
- Скажите-ка немножко пояснее.
- Да что ж тут яснее? Мало ли что случается! Ну, вдруг, положим, полюбишь человека, которого любит другая женщина, для которой потерять этого человека будет смерть... да что смерть! Не смерть, а мука, понимаете - мука с платком во рту. Что тогда делать?
- На это мудрено отвечать.
- Я думаю, один ответ: страдать.
- Да, если тот, кого вы полюбите, в свою очередь, не любит вас больше той женщины, которую он любил прежде.
- А если он меня любит больше?
- Так тогда какой же резон делать общее несчастье! Ведь если, положим, вы любите какое-нибудь А и это А взаимно любит вас, хотя оно там прежде любило какое-то Б. Ну-с, теперь, если вы знаете, что это А своего Б больше не любит, то зачем же вам отказываться от его любви и не любить его самой. Уж ведь все равно не отошлете его обратно, куда его не тянет. Простой расчет: пусть лучше двое любят друг друга, чем трое разойдутся.
Даша долго думала.
- В самом деле,- отвечала она,- в самом деле, это так. Как это странно! Люди называют безумством то, что даже можно по пальцам высчитать и доказать, что это разумно.
- Люди умных людей в сумасшедшие дома сажали и на кострах жгли, а после через сто лет памятники им ставили. У людей что сегодня ложь, то завтра может быть истиной.
- Какой вы у меня бываете умник, Нестор Игнатьич! Как я люблю вашу способность просто разъяснять вещи! Если б вы давно были со мной, как бы много я знала!
- Я, Дарья Михайловна, не принимаю это на свой счет. Я знаю одно то, что я ничего не знаю, а суда людского так просто-таки терпеть не могу. Не верю ему.
- Да, говорите-ка: не знаете! Нет, большое спасибо вам, что вы со мной поехали. Здесь вас у меня никто не отнимает: ни Анна, ни газета, ни Илья Макарыч. Тут вы мой крепостной. Правда?
- Да, уж если вы сказали так, то, разумеется,- правда. Иначе ж ведь быть не может! - отвечал, шутя, Долинский.
- Ну, да, еще бы! Конечно, так,- отвечала живо и торопясь Дора и сейчас же добавила,- а вот, хотите, я вам задам один такой вопрос, на который вы мне, пожалуй, и не ответите?
- Это еще, Дарья Михайловна, будет видно.
- Только смотрите мне прямо в глаза. Я хочу видеть, что вы подумаете, прежде чем скажете.
- Извольте.
- А что...
- Что?
- Эх, нетерпение! Ну, отгадывайте, что?
- Не маг я и не волшебник.
- Что, если б я сказала вам вдруг самую ужасную вещь?
- Не удивился бы ни крошки.
Даша серьезно сдвинула брови и тихо проговорила:
- Нет, я прошу вас не шутить, а говорить со мною серьезно. Смотрите на меня прямо!
Она пронзительно уставила свои глаза в глаза Долинского и медленно с расстановками произнесла:
- Ч-т-о, е-с-л-и б-ы я в-а-с п-о-л-ю-б-и-л-а? Долинский вздрогнул и, быстро выпустив из своей руки ручку Даши, ответил смущенным голосом:
- Виноват, проспорил. Можно, действительно, поручиться, что такого вздора ни за что не выдумаешь, какой вы иногда скажете.
Даша тоже смутилась. Она просто испугалась движения, сделанного Долинским, и, приняв свою руку, сказала:
- Чего вы! Я ведь так говорю, что вздумается. Она была очень встревожена и проговорила эти слова,
как обыкновенно говорят люди, вдруг спохватясь, что они сделали самый опрометчивый вопрос.
- Пойдемте домой. Мы сегодня засиделись; сыро теперь,- сказал несколько сухим гувернерским тоном, вместо ответа, Долинский.
Даша встала и пошла молча. Дорогою они не сказали друг другу ни слова.
Глава десятая
С другой стороны
- Покажите мне ваши башмаки,- начал Нестор Игнатьич, когда, возвратясь, они присели на минутку в своем зальце.
- Это зачем? - спросила серьезно Даша.
- Покажите.
Даша нетерпеливо сняла ногою башмак с другой ноги и, не сказав ни слова, выбросила его из-под платья. Тонкий летний башмак был сырехонек. Долинский взглянул на подошву, взял шляпу и вышел прежде, чем Дора успела его о чем-нибудь спросить.
С выходом Долинского она не переменила ни места, ни положения и, опустив глаза, тихо посмотрела на свои покоившиеся на коленях ручки.
Прошло около четверти часа, прежде чем Долинский вернулся со склянкой спирта и ласково сказал:
- Ложитесь спать, Даша.
- Что это вы принесли?
- Спирт. Я его сейчас согрею, а вы им вытрите себе ноги.
- Для чего это?
- Так. Потому вытрите, что это так нужно.
- Да чего вы боитесь?
- Самой простой штуки, вашего милого здоровья.
- Господи! В каком все строгом чине! - сказала, презрительно подернув плечами, Дора, слегка вспыхнула и, сделав недовольную гримаску, пошла в свою комнату.
Долинский присел к столику с каким-то особенным тщанием и серьезностью, согрел на кофейной конфорке спирт, смешал его с уксусом, попробовал эту смесь на язык и постучался в Дашины двери. Ответа не было. Он постучался в другой раз - ответа тоже нет.
- Даша? - крикнул он,- Дора! Дорушка!
За дверями послышался звонкий хохот. Долинский подумал, что с Дашей истерика, и отворил ее двери. Дорушка была в постели. Укутавшись по самую шею одеялом, она весело смеялась над тревогою Долинского.
Долинский надулся.
- Разотрите себе ноги,- сказал он, подавая ей согретый им спирт.
- Не стану.
- Дорушка!
- Не стану, не стану и не стану! Не хочу! Ну, вот не хочу!
И она опять рассмеялась.
Долинский поставил чашку со спиртом на столик у кровати и пошел к двери; но тотчас же вернулся снова.
- Дорушка! Ну, прошу вас ради бога, ради вашей сестры, не дурачьтесь!
- А вы не смейте дуться.
- Да я вовсе не дулся.
- Дулись.
- Ну, простите, Дора, только растирайте скорее свои ноги - не остыл бы спирт.
