Дорушка кивнула утвердительно головою.
- Ловок! - подумал я себе тогда.- А вот как-то ты увернешься от смерти? - пошло ходить у меня в голове; вот-вот-вот схватиться бы за что-нибудь, и не схватишься. И что ж вы скажете? - я до такой степени все это выматывал, что серьезно, ясно и сознательно стал ощущать, что я уж когда-то что-то такое ловил и не поймал, и умер, и опять живу. Умрет кто-нибудь - мне сейчас опять какой-то этакий бледный шар представляется; ловишь его, и вдруг - бац! не поймал, умер и сейчас что-то мне в этом знакомое есть, что я уж это пережил... Я уверен в этом, наконец, бываю! Так не осуждайте же меня, пожалуйста, за Жервезу; я, право, больной человек; мне в тот день так казалось, что нет, нет и нет никакой любви, а, право, это не обезьянничество.
- Ну, хорошо, ну, пусть вам эта вина прощается за ваши недуги; но нынче-с!.., позвольте вас искренно, по душе, по совести просить ответить: чего вы стояли этаким рыцарем и таращили на меня глаза, когда мне захотелось помолиться с Жервезой?
- Я таращился! - нисколько! Я просто смотрел на вас, потому что мне приятно было смотреть на вас, потому что вы необыкновенно как хороши были у этого куста на коленях!
- Пожалуйста, пожалуйста, Нестор Игнатьич! Знаю я вас. Я знаю, что я хороша, и вы мне этим не польстите. И вы тоже ведь очень... этакий интересный Наль, тоскующий о Дамаянти, а, однако, я чувствовала, что там было нужно молиться, и я молилась, а вы... Снял шляпу и сейчас же сконфузился и стал соглядатаем, ммм! ненавистный, нерешительный человек! Отчего вы не молились?
- Ах, Дарья Михайловна, какой вы ребенок! Ну, разве можно задавать такие вопросы? Ведь на это вам только Шпандорчук с Вырвичем и ответили бы, потому что у тех уж все это вперед решено.
- А у вас, мой милый, ничего не решено?
- По крайней мере, очень многое.- Да вы, пожалуйста, не думайте, что решимость это уж такая высокая добродетель, что все остальное перед нею прах и суета. Решимостью самою твердою часто обладают и злодеи, и глупцы, и всякие, весьма непостоянные, люди.
- И герои.
- Да, и герои, но героев ведь немного на свете, а односторонних людей, способных решать себе все наоболмашь, гораздо больше. Вы вот теперь даете мне вопрос, касающийся такого предмета, которого обнять-то, уразуметь-то нет силы, и хотите, чтобы я так вот все и решил в нем. Вы знаете моего дядю? Его не одна Москва, а вся Русь знает. Это не был профессор-хлыщ, профессор-чиновник или профессор-фанфарон, а это был настоящий, комплектный ученый и человек, а я вам о нем расскажу вот какой анекдот: был у него в Москве при доме сад, старый, густой, прекрасный сад. Дядя работал там летом почти по целым дням: подсаживал там деревца, колеровал и разные, знаете, такие штуки делал. Я спал в этом саду в беседке. Только один раз как-то очень рано я проснулся. Дело было перед последним моим экзаменом. Я сел на порожке и читаю; вдруг, вижу я, за куртиной дядя стоит в своем белом парусинном халате на коленях и жарко молится: поднимет к небу руки, плачет, упадет в траву лицом и опять молится, молится без конца. Я очень любил дядю и очень ему верил и верю. Когда он перестал молиться и начал что-то вертеть около какого-то прививка, я встал с порожка и подошел к нему. На дворе было самое раннее утро и, кроме нас да птиц, в саду никого не было. Не помню, как мы там с ним о чем начали разговаривать, только знаю, что я тогда и спросил его, что как он, занимаясь до старости науками историческими, естественными и богословскими, до чего дошел, до какой степени уяснил себе из этих наук вопрос о божестве, о душе, о творении? Напоминаю вам, что утро было самое раннее, из-за каменных стен в большом саду нас никто не мог ни видеть, ни слышать, разве кроме птичек, которые порхали по деревьям. Так старик-то мой-с несколько раз оглянулся во все стороны, сложил вот так трубочкой свои руки, да вот так поднес их к моему уху и чуть слышно шепнул мне:
- Ни до чего не дошел. Говорю ему:
- А как же вы относитесь... называю, знаете, ему две крайние-то партии.
- Как отношусь? - говорит.
И опять нагнулся к моему уху и шепнул:
- Не верю ни тем, ни другим.
- Так вот вам, Дарья Михайловна, какие высокие и честные-то души относятся к подобным вопросам: боятся, чтобы птицу небесную не ввести в напрасное сомнение, а вы меня спрашиваете о таких вещах, да еще самого решительного ответа у меня о них требуете. Можно сомневаться, можно надеяться, но утверждать... О, боже мой, сколько у людей бывает странной смелости! Я, действительно, человек очень нерешительный, но не думайте, что это у меня от трусости. Чего же мне бояться? У меня только всегда как-то вдруг все стороны вопроса становятся перед глазами и я в них путаюсь, сбиваюсь и делаю бог знает что, бог знает что! Ах, это самое худшее состояние, которое я знаю: это хуже дня перед казнью, потому что все дни перед казнью. Перестанемте об этом говорить, Дарья Михайловна, а то вон опять нас птица слушает. Долинский сделал шаг вперед и поднял с пыльной дороги небольшую серую птичку, за ножку которой волокся пук завялой полевой травы и не давал ей ни хода, ни полета. Дорушка взяла из рук Долинского птичку, села на дернистый край дорожки и стала распутывать сбившуюся траву. Птичка с сомлевшей ножкой тихо лежала на белой руке Доры и смотрела на нее своими круглыми, черными глазками.
- Как бьется ее бедное сердечко! - проговорила Дора, шевеля мелкие перышки пташки и глядя в розовый пушок под ее крылышками.
- Милая! - сказала она, поцеловала птичку в головку, приложила ее к своей шейке и пошла к городу. Минут десять они шли в совершенном молчании; на дворе совсем сырело; Дорушка принималась несколько раз все страстнее и страстнее целовать свою птичку. Дойдя до старого, большого каштана, она поцеловала ее еще раз, бережно посадила на ветку и подала руку Долинскому.
- Нестор Игнатьич,- сказала она ему, идучи по пустой улице,- знаете, чтоб вам расстаться с вашими днями перед казнью, вам остается одно - найти себе любовь до слез.
- Полноте шутить, Дарья Михайловна, я ничего не желаю находить и не умею находить.
- А вот птиц же на дорогах находите. Это тоже ведь не всякому случается.
Глава девятая
ПОВТОРЕНИЕ ЗАДОВ
У Жервезы Дора и Долинский более не были, прогулки их снова ограничивались холмом над заливом.
Всякий вечер они сидели на этом холмике, и всякий вечер им было так хорошо и приятно.
Как ни коротки были между собой Дора и Долинский, но эти вызываемые Дорою рассказы о прошлом, раскрывая перед нею еще подробнее внутренний мир рассказчика, давали ее отношениям к нему новый, несколько еще более интимный характер.
- Послушайте, Нестор Игнатьич! - сказала раз Даша, положив ему на плечо свою руку,- расскажите мне, мои милый, как вы любили и как вас любили?
- Бог знает, что это вы выдумываете, Дора?
- Так расскажите. Мне очень хочется найти ключ к вашей душевной болезни.
- Забыл уж я, как я любил.
- Э! Врете!
- Право, забыл.
- Забвенья нет.
- Кто ж это вам сказал, что забвенья нет?
- Я вам это говорю.
Нестор Игнатьич молчал, и Даша молчала и дулась.
- Ну, перестаньте дуть свои губки, Дора! Что вам рассказать?
- Как вы любили первый раз в жизни.
Долинский рассказал свою почти детскую любовь к какой-то киевской кузине. Дора слушала его, не сводя глаз, и когда он окончил, вздохнула и спросила:
- Ну, а как вы любили на законном основании? Долинский рассказал ей в главных чертах и всю свою женатую жизнь.
- Какая гадость! - прошептала Даша и, вздохнув еще раз, спросила:
- Ну, а дальше что было?
- А дальше вы все знаете.
- Вы грустили?
- Да.
- Встретились с нами?
- Да.
- И счастливы?
- И счастлив.
Даша задумчиво покачала головкой.
- Что? - спросил ее Долинский.
- Так, ключ найден! - чуть слышно уронила Дора.- А как вы думаете,-начала она, помолчавши с минуту,- верно это так вообще, что хорошего нельзя не полюбить?
- Что хорошее? Есть польская пословица, что не то хорошо, что - хорошо, а то хорошо, что кому нравится.
- Я вам говорю, что хорошего нельзя не любить; ну, пожалуй, того, что нравится.
- К чему же вы это говорите?
- Ни к чему! К тому, что если встречается что-нибудь очень хорошее, так его возьмешь да и полюбишь, ну, понимаете, что ли?
- Да...
- Да, я думаю, что да.
Произошла пауза, в течение которой Даша все думала, глядя в небо, и потом сказала:
- Знаете что, Нестор Игнатьич? Мне кажется, что паши сравнения сердца с монетой никуда не годятся.
- Я это уж вам говорил.
- С чем же его сравнить?
- Много есть этих сравнений, и все они никуда не годятся.
- Ну, а, например, с чем можно еще сравнить сердце?
- С постоялым двором,- смеясь, отвечал Долинский.
- Гадко, а похоже, пожалуй.
- А, пожалуй, и непохоже,- отвечал Долинский.
- Один постоялец выедет, другому есть место.
- А другой раз и пустой двор простоит.
- Нет, и это не годится. Не верю я, не верю, чтобы можно было жить без привязанности.
