же с ним случился рецидив привычного уныния и ненависти к себе, толстому неряхе и тупице, полной противоположности Джиму.
И все равно его сердце распирало от любви. Старший брат!.. Наблюдать за ним было как наблюдать за прекрасным атлетом – тем, кто грациозен от рождения, тем, кто парит над землей, бог знает почему. («Сегодня мы выйдем в парк, и нас будут тысячи. Мы выйдем в парк и дадим понять, что мы верим: Соединенные Штаты – страна законов, и всякий, кто ищет здесь безопасность, будет в безопасности».)
Боб скучал по матери. По ее любимому толстому красному свитеру. Он представлял, как она сидит рядом с ним на кровати и рассказывает ему сказку перед сном. Она купила ему ночник, что в те времена считалось пустым излишеством. Провод от круглой лампы втыкался в розетку над плинтусом. Увидев ночник, Джим презрительно бросил: «Нюня». И Боб вскоре сказал матери, что ночник ему не нужен. «Тогда я буду оставлять дверь открытой, – ответила мать. – Вдруг кто-нибудь из вас упадет с кровати или захочет позвать меня». Нюня… Это Боб мог упасть с кровати или с воплем проснуться от кошмара. Джимми дразнил его, когда мать не слышала, и хотя Боб отбивался, в глубине души он был согласен, что эти нападки справедливы. Он и теперь был с этим согласен, стоя в Рузвельт-парке и слушая красноречивое выступление Джима. Боб помнил, что натворил. Добросердечная Элейн, сидя в кабинете с непокорным фиговым деревцем, как-то раз осторожно заметила, что не очень разумно оставлять без присмотра трех маленьких детей в машине, стоящей на вершине холма. И Боб тогда затряс головой – нет, нет, нет! Еще ужасней, чем случившаяся трагедия, казалась ему мысль о том, что отец сам навлек на себя беду. Боб понимал, что он тогда был совсем ребенком. В его действиях отсутствовал злой умысел или преступная халатность. С точки зрения закона он невиновен.
Но при этом он всему виной.
«Прости меня», – говорил он матери, лежащей на больничной койке. Он повторял это снова и снова. Она лишь качала головой: «Вы все у меня такие хорошие дети».
Боб обвел глазами толпу. По периметру парка дежурили полицейские. Слушая Джима, они внимательно следили за происходящим вокруг. На детской площадке танцевали, вскинув руки вверх, сомалийские дети. Все заливало солнце; за границей парка возвышался собор с четырьмя шпилями, а за ним виднелась река – узкая сверкающая лента, вьющаяся меж берегов.
Аплодисменты по завершении речи Джима последовали дружные и продолжительные, их негромкий ровный звук разнесся над парком, чуть стих и прокатился второй волной. Боб наблюдал, как Джим спускается с эстрады, здоровается с людьми, кивает, снова жмет руку Дику Хартли, потом губернатору, который должен выступать следующим, – и все это под несмолкающие аплодисменты. Но Джим торопился уйти. Бобу это было заметно издалека. Обращающимся к нему людям он вежливо отвечал на ходу. Всегда готов откланяться – так говорила о нем Сьюзан.
Боб догнал его, пробравшись сквозь толпу.
Когда они быстро шагали от парка по улице, к ним подошел молодой человек в бейсболке. Он улыбался.
– Привет. – Джим кивнул на ходу.
Молодой человек зашагал рядом.
– Они паразиты. Они явились, чтобы нас выжить. Может быть, вы этого еще не поняли, но мы им не позволим.
Джим продолжал идти. Молодой человек гнул свое:
– Мы разберемся и с евреями, и с ниггерами. Они паразиты, которые тянут соки из нашей планеты.
– Отвали, ушлепок, – ответил Джим, не сбавляя шага.
Боб подумал, что парень еще совсем юный, ему, наверное, двадцать два, не больше. Он смотрел на братьев выжидающе, как будто сказал нечто очень умное, что должно было им понравиться. Словно не слышал, что его назвали ушлепком.
– Паразиты, значит? – Боб остановился, в груди у него внезапно забилась ярость. – Ты даже не представляешь, кто такие паразиты. Моя жена изучала паразитов, то есть тебе подобных. Ты хоть до девятого класса доучился?
– Остынь, – бросил ему Джим на ходу. – Пошли.
– Мы – истинные Божьи люди. Мы не остановимся. Вы, может, и не верите, но мы не остановимся.
– Вы – мелкие возбудители кокцидиоза в Божьих кишках, вот вы кто! – взорвался Боб. – Бесполые. И место ваше у козла в брюхе.
– Ты в своем уме? – рявкнул Джим. – Заткнись.
Молодой человек припустил бегом, чтобы не отставать.
– Ты просто жирный идиот, но вот этот, – тут он кивнул на Джима, – этот опасен. Он слуга дьявола.
Джим вдруг встал как вкопанный. От неожиданности парень врезался в него, и Джим схватил его за руку.
– Я не ошибся? Ты сейчас назвал моего брата жирным, сопляк вонючий?
Лицо у парня застыло от испуга. Он попытался высвободить руку, но Джим стиснул ее крепче. Губы у него побелели, глаза сузились. Даже Боб, хорошо знавший брата, поразился силе его гнева. Наклонившись к самому носу парня, Джим тихо проговорил:
– Ты назвал моего брата жирным? – Парень оглянулся, и Джим еще сильнее сжал руку. – Твоих никчемных дружков здесь нет, никто не защитит тебя. В последний раз спрашиваю: ты назвал моего брата жирным?
– Да.
– Извинись.
У парня в глазах дрожали слезы.
– Вы мне руку сломаете! Правда!
– Джимми… – пробормотал Боб.
– Извинись! Не то я тебе шею сверну. Быстро и безболезненно. Везучий ты мелкий засранец. Сдохнешь без мучений.
– Извините!
Джим тут же отпустил его. Братья Бёрджессы дошли до машины, сели и уехали. Боб смотрел в окно, как парень потирает руку, направляясь обратно к парку.
– Не волнуйся, их тут немного, – сказал Джим. – Все нормально. Только прекрати называть людей паразитами, это ж надо!
Со стороны парка донеслись овации. Что бы там ни сказал губернатор, люди это одобрили. День почти закончился. Джим свое дело сделал.
– Хорошо выступил, – произнес Боб, когда они переезжали реку.
Поглядывая в зеркало заднего вида, Джим залез в карман, раскрыл мобильник.
– Хелли? В общем, все. Да, нормально. Потом расскажу, когда доберемся до гостиницы. И я тебя, милая. – Он захлопнул телефон, убрал его и спросил Боба: – Видел, на бейсболке у этой гниды были две восьмерки? Это значит «Хайль Гитлер». Восьмая буква алфавита. [7]
– Откуда ты знаешь? – удивился Боб.
– Как ты можешь этого не знать? – был ответ.
* * *
Вечер принес ощущение, что минувший день войдет в историю Ширли-Фоллз как день, когда четыре тысячи человек мирно вышли в парк, чтобы поддержать право темнокожих людей жить в городе. Дубинки и пластиковые щиты не понадобились. Участники чувствовали единение солидарности, но никакого самодовольства, поскольку самодовольство на севере Новой Англии совсем не в обычае. Но событие вышло хорошее и значительное, такое не забывается.
Абдикарим вышел в парк лишь по настойчивой просьбе Омада и Хавейи, приславших за ним своего сына, и увиденное его озадачило. Так много людей улыбались – смотрели ему прямо в лицо и улыбались. Абдикарим считал такие вещи уместными лишь между близкими людьми, и оттого ему
