футбольного матча, даже если сами в жизни не били по мячу.
– Тут все было нормально, – сказала я матери. – Как у тебя?
В Нью-Йорке она жила в маленькой гостиничной комнате-коробке, работала над мини-сериалом от канала NBC, который не пошел дальше пилотной серии (вроде бы он назывался «Бесконечный день в Килфинуле»). Вся затея была обречена с первого дня, но мать оказалась к этому не готова и чувствовала себя раздавленной. Она не могла заставить себя смотреть новости из Ирландии, а потом новостей не стало. Она на неделю отправилась в Амагансетт и остановилась в доме Боба и Лоры, где жила в полнейшем одиночестве. Там было прекрасно. Ей хотелось завести собаку и смотреть, как она носится вдоль пляжа, только хвост мелькает в траве, покрывающей дюны. Или сидеть в маленьком кафе, где по-прежнему подают раки и устрицы. Но сердцем она была далеко.
– Только посмотрите на нее!
Она обняла меня за талию, стройностью которой очень гордилась, и ласково прикоснулась ладонью к моей щеке. Прижалась, обняла меня и сделала глубокий вдох, втягивая аромат моих волос.
Потом отстранилась и озадаченно подняла брови.
– Что такое? – спросила я.
– Пустяки.
– Что? – переспросила я с досадой, ожидая, что сейчас начнутся намеки на мою чертову личную жизнь.
– Просто ты так повзрослела…
– Тебя же долго не было, – сказала я.
Не без обиды. Всего три телефонных звонка сквозь треск на линии. В те времена они стоили безумных денег, но ее останавливала не дороговизна. Ей не нравилось разговаривать со мной по телефону; она говорила, что чувствует себя какой-то бестелесной. Как будто уже умерла.
(А может, она ничего такого не говорила, и я все придумала. Если верить рассказам взрослых, это я в детстве топала ногами и отказывалась разговаривать с матерью по телефону.)
Как бы то ни было, мы простили друг друга и под руку пошли к лестнице, обе в атласных халатах, она – в лиловом, я – в зеленовато-голубом. Она тяжело поднималась по ступенькам, цепляясь за перила со словами: «Прости, что я не приехала еще на прошлой неделе. Надо было остаться на парад». На день святого Патрика она стояла на платформе, движущейся по Пятой авеню, и изображала, что играет на огромной золотой арфе; потом был прием в ирландском посольстве, где разговоры велись вполголоса, а многие вовсе пресекались – это привело ее в ярость.
Она направилась в спальню. Я помогла ей убрать с кровати записные книжки и бумаги, отставила в сторону новую американскую электрическую пишущую машинку – еще неизвестно, будет ли работать от сети в Ирландии, – и аптечку, полную сильнодействующих американских препаратов: обезболивающих с огромным списком компонентов, антибиотиков, кремов с кортизоном и тех самых ужасных «резинок», которые теперь я разглядывала с гораздо большим интересом. Она не ошибалась – я кое с кем встречалась и каждую субботу не ночевала дома.
Встречалась я со студентом-медиком, которого ты люто ненавидел. Правду сказать, было за что. Мы, как подростки, поддерживали отношения ради практики. Энергичный жесткий секс и ни одного достойного разговора от выходных до выходных. Но он был моим парнем, а я его девушкой. Безупречная внешность. Он собирался специализироваться в ортопедии, потому что, по его словам, эта работа ничем не отличалась от плотницкой. Эммет Маон из Монкстауна: самая веская причина не ломать ногу, находясь в Ирландии.
Я никак не могла сообразить, почему такое потрясающее открытие, как секс, вдруг перестало меня потрясать. Может, это дело времени? Но, приезжая в Белфилд, я весь день проводила с тобой. Мы решили выпускать журнал, но не знали толком какой именно. Главное, чтобы в нем высказывались по-настоящему интересные идеи. Мы много спорили. Без конца пили чай.
(На самом деле выпускать журнал ты решил со своими друзьями-геями, а я влезла в вашу компанию в качестве машинистки. Новенькая пишущая машинка IBM Selectric, которую мать привезла из Штатов, выплевывала буквы как пулемет, и мне полюбилось ее чудесное стрекотание. В помощницы я взяла Мелани из школы. На заседаниях редколлегии она демонстративно откидывала назад волосы и угощала всех мятными леденцами.)
Когда номер вышел, мы серьезно поцапались, на сей раз уже не из-за французского кинематографа. Произошло это поздним вечером в комнате студенческого профсоюза, где стоял принтер марки «Гестетнер», которым нам разрешали пользоваться. Мы напечатали тираж нашего журнала «Комментарий»: карикатуры нарисовал твой приятель Ноэль, почти все статьи написал ты, а твой дружок Барри добавил блестящее эссе, к сожалению, оказавшееся списанным у Паулу Фрейре. Завершали номер полстраницы анекдотов из серии «Тук-тук! Кто там?» авторства другого твоего приятеля, Джима.
Я сказала, что номер получился неплохим.
На самом деле это было не так. Мне пришлось печатать текст на потрескивающих листах трафаретной бумаги, тоньше обычной, с которой было трудно совладать. Все пропахло растворителем, и в финальной версии то тут то там белели кляксы. Но проблема, на твой взгляд, была не в этом. Проблема была в сатирической заметке, которую я написала от лица уборщика – «поломойки» на жаргоне – из Тринити-колледжа, где, как считалось, учатся одни снобы. По твоему мнению, заметка получилась беззубой. Ты сказал, что я не вникла в реальную социальную проблематику, имея в виду (когда мы добрались-таки до сути), что для такого журнала, как «Комментарий», я слишком отягощена принадлежностью к среднему классу. Под средним классом ты понимал моральную и финансовую независимость, а также – возможно, но не точно – сексуальную распущенность. Впрочем, скорее всего, ничего такого ты не говорил. Настоящей проблемой было то, что я видела в этом проблему. Потому что этот журнал меньше всего нуждался в зацикленной на себе женщине, в то время как сосредоточиться следовало на реальных механизмах общественных изменений.
Так что виновата была я одна, что бы ты там ни говорил. Но в твоей гневной отповеди я услышала и комплимент. На самом деле твои слова означали, что ты тоже хотел (или точно не хотел) со мной переспать.
Боже ты мой.
Иногда я сама не понимаю, почему вышла за тебя замуж.
Я выросла в окружении психов и, наверное, испытываю к ним своего рода симпатию, но это было слишком безумно и грубо даже для меня. Я ушла, стуча каблуками новых кожаных туфель, цок-цок, а ты плелся следом, уверяя, что не имел в виду ничего такого. Я заплакала, а ты стал меня утешать, заглаживая вину за причиненную боль, и утешал всю дорогу к автобусной остановке, и с тех пор мы только этим и занимаемся – все сорок с лишним лет.
Нет, шучу, конечно.
Но правда заключается в том, что тебе хорошо,
