и этот звук все время становится громче, так что я чувствую, что мне нужно выйти из Комнаты Чисел и перейти в Комнату Ушей. Поэтому я иду в коридор, но потом она хватает меня за руку, и это всегда неожиданно, и мне приходится идти в Комнату Рук, но я хотел пойти не туда, и она говорит со мной, но я не могу услышать, что она говорит, потому что я в Комнате Рук, а не в Комнате Ушей.
Если она отпускает мою руку, я могу пойти в Комнату Ушей. Она говорит: «Посмотри на меня». Но если я буду смотреть на нее, мне придется уйти из Комнаты Ушей в Комнату Глаз, и тогда я не смогу услышать, что она говорит. Поэтому я не знаю, что мне делать, и брожу по коридорам, и никак не могу решить, куда идти, и застреваю между комнатами, и вот тогда получается нехорошо.
Если я слишком долго блуждаю по коридорам и не захожу ни в какую комнату, меня затягивает в Комнату Ужаса, а выбраться оттуда не так-то просто. Иногда я оказываюсь заперт в этой жуткой комнате надолго, и единственный способ выбраться оттуда — кричать как можно громче, потому что иногда от громкого крика дверь сама собой открывается и меня выкидывает прямо в Комнату Ушей.
Звук моего собственного крика — это единственное, что может перебороть все остальное.
Мой голос может кричать и издавать всякие звуки, но не слова. Но это не потому, что какая-то комната в моей голове повреждена. Внутри моего мозга я прекрасно разговариваю сам с собой словами. Я думаю, что, может, у меня повреждены губы, или язык, или горло. Мне очень хотелось бы сказать маме с папой, что у меня поврежден голос, но мой мозг прекрасно работает, но я не могу им это сказать, потому что у меня поврежден голос. Жаль, что они сами не могут до этого додуматься.
25 января 2004 года
Вчера был не самый лучший день. У меня случилась отвратительная дичайшая истерика. Они происходят все чаще и чаще. Мой психотерапевт считает, что мне пора начать принимать антидепрессанты. По-моему, это какая-то извращенная шутка. Все это время я мечусь в поисках ответов, стучусь во все двери и молюсь, чтобы наконец нашлось лекарство, которое все исправило бы, и это вот ответ на все мои чертовы молитвы? У Энтони аутизм, поэтому давайте Я буду принимать антидепрессанты — и все, проблема решена!
А как насчет лекарства для НЕГО? А? Только чтобы оно действительно работало, пожалуйста. Как насчет средства, которое заставит его говорить, строить башни из кубиков и прекратить щелкать выключателями, вопить и скрипеть зубами? И чтобы оно еще при этом не превращало его ни в зомби со стеклянными глазами, ни в безумного психопата? А? Чтобы его не рвало от него фонтаном на все вокруг, включая меня? А?
Но нет, давайте лучше будем пичкать лекарствами МЕНЯ. Ну вот, так-то лучше.
У Энтони случается как минимум одна истерика в день, а теперь еще и у меня случается как минимум одна истерика в день, но с его истериками мы справиться не можем, поэтому давайте будем справляться с моими. Давайте сначала починим меня, а уж потом все вместе займемся аутизмом Энтони.
В прошлом месяце мой психотерапевт выписала мне рецепт на «Целлекс». Я его выкинула. Я вижу ее логику, и она не вызывает у меня ничего, кроме ненависти. Я очень стараюсь не возненавидеть ее саму. Если у меня депрессия, так тому и быть. Странно было бы не быть в депрессии при такой-то жизни. Пожила бы она моей жизнью, тоже очень скоро впала бы в депрессию. Кто угодно впал бы. Пусть себе рецепты выписывает. А я как-нибудь вином обойдусь.
Так вот, к вчерашней истерике. Я пошла в магазин, одна, а Дэвид остался дома с Энтони. Я была в хорошем настроении. Люблю ходить в магазин одна. А когда я вернулась домой, то первое же, что увидела, когда открыла входную дверь, был Энтони, который стоял посреди гостиной. Он искоса взглянул на меня, а потом запрыгал на месте, прижав локти к бокам и с визгом всплескивая кистями рук, как крылышками. Так Энтони радуется, когда видит меня. И первое, что я подумала, было: «Привет, Энтони. Я тоже рада тебя видеть».
А потом у меня мелькнула мысль: может, мне тоже попробовать так сделать? Если он не подражает нам, может, мне стоит попробовать подражать ему? Я бросила на пол мешки с продуктами и заставила себя громко завизжать, а потом запрыгала и замахала руками, как крыльями.
Ну и вот — Дэвид сидит на диване и смотрит по телевизору футбол, а мы с Энтони на пару визжим, прыгаем и машем руками. Это было так неестественно и странно, как будто я передразниваю его. У меня возникло ощущение, что я делаю что-то неправильное. Люди выражают радость или любовь совсем не так. И я подумала: я веду себя как умственно отсталая. Мне сразу же стало стыдно за эту мысль. Я ненавижу это выражение.
Ну почему он не может просто улыбнуться и сказать: «Привет, мама, как здорово, что ты пришла»? Потому что он не может. Потому что у него аутизм. Ненавижу аутизм. Он визжит, машет руками и ведет себя как умственно отсталый, и таким образом Энтони выражает радость, а я не могу присоединиться к нему и разделить с ним его радость.
А потом я подумала: это все. Это все, на что ты можешь рассчитывать. Никаких объятий и поцелуев. Никаких «Привет, мама!». Никаких «Я люблю тебя, мама». Никаких самодельных открыток на День матери. Он прыгает, машет руками и визжит, и это тот способ, которым он выражает радость. И любовь. И это все.
Бывают дни, когда у меня получается быть благодарной за это. У меня получается. Но вчера меня накрыло. Я была просто вне себя от злости. Рассудком я понимаю, что это максимум, на который он способен, и люблю его за это. Я злилась не на него. Я злилась на Бога.
Я оставила Энтони и сумки, позвонила отцу Фоули и выплеснула все это на него. Это каким же ужасным Богом надо быть, чтобы дать маленькому мальчику аутизм? Это каким же ужасным Богом надо быть, чтобы обречь ребенка на такие страдания? Почему? Почему Энтони не может разговаривать с
