стороны, она также клялась любить и почитать Дэвида, пока смерть не разлучит их. А теперь она разводится. Так что это будет не первая нарушенная ею клятва.
И может быть, она все-таки еще верит в Бога. С тех самых пор, как Дэвид уехал в Чикаго, она постоянно ловит себя на том, что снова разговаривает с Ним. Она приехала на этот остров, чтобы порвать все связи со своей прошлой жизнью, чтобы быть одной, и это ее добровольное изгнание легло целительным бальзамом на ее израненную душу. Но мысль о том, что Дэвид по-прежнему живет в Хингеме, была для нее тем страховочным тросом, за который она держалась обеими руками. У нее всегда оставалась возможность вернуться обратно. Может, и не обратно к Дэвиду и их браку, хотя, если быть честной, эта возможность у нее тоже была, но обратно к их дому, к ее родным местам, к ее жизни. А теперь Дэвид живет в Чикаго, и возвращаться ей некуда и не к чему. Ничто не связывает ее с прежней жизнью, с прошлым. Прошлое безвозвратно ушло.
Скоро какая-нибудь другая семья будет жить в их доме, в доме, где Энтони должен был вырасти, стать наилучшим Энтони, каким было в его силах стать — каким бы он ни стал, где они с Дэвидом должны были вместе состариться. Быть может, эту жизнь вместо нее там проживет кто-то другой. Более удачливый, чем она. Не представляющий, как ему повезло.
Пока Дэвид все еще жил в Хингеме, она могла считать свою жизнь на Нантакете пробной попыткой, отпуском, передышкой, временным отшельничеством. Это была тренировка, притворство, репетиция. А теперь это все по-настоящему. Это ее жизнь. Она одна на Нантакете, и назад возврата нет.
Она превратилась в пустое место, и, несмотря на ее горе и сопротивление, Бог вошел обратно в ее жизнь. Она ловит себя на том, что разговаривает с Ним, когда готовит себе еду, запускает стиральную машину, идет на пляж. Она отдает себе отчет в том, что это не просто внутренний диалог с самой собой. Это разговор с Богом. Ну и вот. Если она ведет разговоры с Богом, значит она не может не верить в то, что Он существует.
Она задает все те же самые вопросы, в безмолвии ожидая ответов. И в этом безмолвии ее одиночество ощущается слишком остро, так остро, что, кажется, способно рассечь ее пополам. И это одиночество вызвано тоской не по Дэвиду и даже не по Энтони. Не по ее старому дому или друзьям. Эту зияющую дыру в ее душе способны залечить лишь ответы. Ответы — вот по чему она тоскует.
И, верит ли она все еще в Бога или нет, она всегда верила в знаки. Кто-то или что-то зовет ее в эту церковь. Торопливо миновав мраморную Марию, она поднимается по ступенькам и, преодолевая внутреннее сопротивление, толкает одну из полированных тиковых створок и входит внутрь.
Эта церковь меньше, чем церковь Святого Христофора в Хингеме, она способна вместить, наверное, что-то около трехсот прихожан. Внутри царит полумрак, и, когда ее глаза привыкают к нему, она замечает, что все тут выглядит совсем новеньким: и красная ковровая дорожка, и полированные скамьи, и роскошный орган, и плетеные нантакетские корзины для пожертвований. И воздух внутри кондиционированный. Деньги на этом острове проникают буквально повсюду.
В церкви никого нет. Сегодняшнюю мессу уже должны были отслужить утром, а исповеди выслушивают во второй половине дня по воскресеньям. Прежде чем пройти вглубь церкви, Оливия преклоняет колени перед столиком со свечами. Свечи тут не настоящие. Это пластмассовые светильники на батарейках в форме свечей. Центр Нантакета столько раз горел, что все на острове относятся к огню если не с откровенным страхом, то по меньшей мере с некоторым предубеждением, даже, судя по всему, католические священники.
Она переворачивает один из светильников, нажимает кнопочку с обратной стороны и возвращает его на место. Он загорается оранжевым огоньком, но это не идет ни в какое сравнение с настоящим пламенем. Оливия «зажигает» еще одну свечку за Энтони, как всегда, а потом еще одну. За Дэвида. Она закрывает глаза и пытается молиться, но слова не идут. Она уже очень давно не молилась в церкви. Она сжимает ладони и делает еще одну попытку. Ничего не выходит.
Может быть, стоит прибегнуть к чужим словам, к заранее заготовленным молитвам вроде «Богородице Дево, радуйся» или «Отче наш». Она начинает шепотом читать «Богородице Дево, радуйся», но останавливается после слов «Господь с Тобою». Слова кажутся зазубренными и бессмысленными, как будто она наизусть читает детскую песенку-потешку. Это не те слова, которые привели ее сюда. Оставив «гореть» три свои свечи, она идет вглубь церкви, к алтарю, и оказывается перед закрытой дверью. Оливия стоит перед ней больше минуты, прежде чем находит в себе мужество постучать.
— Да? Войдите!
Оливия открывает дверь и видит небольшую комнатку. В центре коричневого дивана прямо под латунным распятием, висящим на стене, сидит священник. В руках он держит закрытую книгу. Слева от него горит лампа. Справа на маленьком деревянном столике на белой тарелке, под которую подстелена салфетка цвета слоновой кости, лежит нетронутое печенье.
— Простите, что отрываю, — говорит она.
— Вы меня ни от чего не отрываете. Прошу вас, заходите, садитесь.
В комнатке стоят два кресла, одно скромное, с наброшенной на него накидкой в цветочек, другое в стиле королевы Анны, с ярко-голубой обивкой. Оливия выбирает последнее и усаживается, сложив руки на коленях. Некоторое время она сидит, уставившись глазами в пол. Он выложен черно-белой шестиугольной плиткой. Энтони бы такое понравилось.
— Меня зовут Оливия Донателли. Я никогда раньше не бывала в этой церкви.
— Добро пожаловать в приход святой Марии. Я отец Дойл.
У отца Дойла совершенно седая голова и ярко-розовое лицо, и краснота эта явно идет изнутри, а не вызвана слишком долгим пребыванием на солнце. На нем черная футболка с короткими рукавами, черные брюки, черные кроссовки и никакого белого воротничка.
— Я сама не очень понимаю, зачем пришла. — (Отец Дойл молча ждет.) — Я ушла из Церкви пять лет назад, но все это время продолжала молиться.
— Если вы общаетесь с Господом, значит вы не уходили из Церкви.
— Ну, я не назвала бы это общением. Это не диалог. Я задаю вопросы, но не получаю на них никаких ответов. Думаю, я просто разговариваю сама с собой.
— Что это за вопросы?
Оливия стискивает руки и делает глубокий вдох.
— У моего сына был аутизм. Он не разговаривал, не
