-- Он же не любит клюквенную. -- И Ромка открыл шкаф.
-- Да ему все равно! Он придет, ему хоть что подавай, хоть клюквенную, хоть водку. А так -- пустой шкаф. Ведь побьет, точно побьет!
-- Не побьет, -- отмахнулся Ромка, забирая настойку из шкафа.
Старуха подслеповато щурилась:
-- Оставил, родимый?
-- Оставил, оставил, -- сказал Ромка, уходя. А мне шепнул: -- Приходи в третий подъезд.
Я стала отпрашиваться у старухи почти сразу же, как он ушел, но старуха умоляла:
-- Посиди, пока не придет сын!
И мы молча сидели. А когда он пришел, то первым делом ударил ее наотмашь, но не сильно и даже, я думаю, совсем не больно. Просто мокрый чавкающий шлепок. Старуха сразу же указала ему на шкаф и даже не заплакала. И когда он увидел, что в шкафу пусто, он не стал ее бить, а только сплюнул и сказал: "Будь ты проклята, старая! Будь проклята!" Еще несколько раз повторил заплетающимся языком и ушел. Старуха засмеялась:
-- Там под столом, видишь, стоит коробка с луком? Под луком на самом дне я припрятала две бутылки рябиновой. Достань их и иди!
Я обрадовалась легкости просьбы и скорому моему освобождению. Я нашла ее бутылки и выбежала на улицу. Я видела, как она позвала рабочих, возившихся под окном:
-- Угощайтесь, милые!
Они сначала не поняли, о чем это она, но один все же вылез из канавы и подошел к ней. Она молча протянула ему обе бутылки в просвет между прутьями решетки и снова опустилась на табуретку. Рабочие пили прямо в канаве за здоровье старухи, подмигивали друг другу и потешались над ней, а она улыбалась им в ответ.
Было девятое число осеннего месяца. Я вбежала в третий подъезд, а там на площадке между этажами уже стояли Женя Дичко и Галя Бабич, и Ромка угощал их настойкой. Тоненькая Галя Бабич унесла кружку из пивного ларька, и он наливал им прямо в эту кружку. Я не стала к ним подниматься, и получилось, что я опять подглядываю за Ромкой.
-- Почему тебя называют Простокваша? -- спросила пытливая Галя.
-- Я уже не помню.
-- Откуда у тебя эти бусики? -- спросила Женя и потянула за нитку.
-- И этого я тоже не помню, -- ответил Ромка, отстраняя ее широкую руку.
Я верила, что он действительно не помнит. Только я одна могла ответить на все их вопросы.
-- Ты нас по очереди целуй, -- сказала Галя, -- сначала меня, потом ее.
И он целовал их по очереди. Сначала Галю, а потом Женю Дичко.
Было девятое число осеннего месяца. Почтальонша позвонила в дверь к старухе, но никто ей не открыл, никто не обрадовался ее красному платку. Дверь была не заперта, поэтому она сама вошла в квартиру и привычно прошла на кухню.
-- Надбавка, -- сказала почтальонша. -- Надбавка за все лето, за три месяца бедности. Вот, распишись здесь, -- и протянула ведомость.
Старуха сидела у окна, опустив голову на руки. Под окном валялись пустые бутылки из-под рябиновой настойки. Рабочие ушли.
-- Ладно, спи, -- вздохнула почтальонша и сама расписалась за старуху. И ей сделалось очень легко.
Через три дня сын с внуком отвезли старуху на Покровское кладбище.
Последний раз она приснилась мне жалкой, а не страшной, именно такой, какой была в жизни.
-- Зачем тебе мой внук? -- плакала она. -- Оставь его, оставь...
Над "Пражской" нависли осень и сумерки.
-- У Назаровых умерла Раиса Ивановна, -- горевала моя бабка. -- Скоро и мой черед. Скоро мы с ней, родимой, свидимся. Скоро и меня отвезут на Покровское кладбище... А ты знаешь журнал "Чудеса и приключения"? Там пишут про все небывалое, что творится в жизни, и всему дается объяснение. Вот, например, ты слышала про Николая Угодника? У одной девушки был жених Николай, и она ждала его откуда-то издалека. А был Великий Пост, Страстная Неделя. Ее мать пошла в церковь, а девушка позвала к себе гостей. Мать и говорит: "Сегодня нельзя веселиться!", но девушка не послушалась. Гости пришли и стали танцевать, а девушка осталась без кавалера. Тогда она сняла с угла образ Николая Угодника и говорит: "Коля, потанцуй со мной!" Гости ее просят: "Не надо! Поставь образ, поставь!" А она смеется: "Если Бог есть, то Он меня накажет". Только сказала, как сразу же окаменела. Стоит с иконой и не может с места сойти, а по ночам кричит: "Страшно мне, страшно! Молитесь за меня!" Ты знаешь, я ведь в этом месяце получила надбавку к пенсии. Может быть, выпишем этот журнал, а?
И я пошла на почту.
Я встретила Ромку вечером в июне, и он впервые повел меня к себе домой. Мы прошли по коридору мимо кухни. У раскрытого окна по-прежнему стоял табурет. Улицы сквозь решетку было не видно, потому что со дня смерти старухи сирень разрослась и почти полностью закрыла двор. Она закрыла двор своим цветением, потому что окно стало не нужно. Некому было в него смотреть, некому было сидеть на табуретке и выглядывать красный платок почтальонши. Кухня опустела.
-- Вы больше не делаете рябиновые настойки? -- спросила я.
-- Отцу вот так, -- и Ромка провел рукой по горлу, -- вот так хватает водки. А я не умею. Да и незачем.
-- Где мои бусы, Ромка? -- вспомнила я. -- Помнишь, такие синие стеклянные бусы?
-- Они порвались.
Его комната была маленькая, красная. Красные ковры на трех стенах, и четвертая стена -- окно с красными узкими шторами. Между ними оставалась щель, в которую лился красноватый вечерний свет.
-- Что у тебя было с тем парнем из десятого класса? -- небрежно спросил Ромка. -- Он приезжает в школу с "Нахимов
ского проспекта". Как его зовут?
Но я ничего не ответила. Я молча легла на его постель, увидела розоватый потолок, а потом его лицо с расширенными глазами, склонившееся надо мной. Он молча стал расстегивать рубашку, и когда ее края уже совсем разошлись, показав плечи и впалый живот, и он уже совсем хотел ее скинуть, я сказала:
-- Не надо. Ты знаешь, Роман, мне тебя не надо...
II - ЯЛТА
Лето долго не держится в памяти -- слишком много было зимы.
Я помнила прошлое лето ясно и без сожаления, а чтобы вспомнить позапрошлое лето, нужно было сделать усилие, но усилие делать не хотелось, точно так же как ничего не хотелось вспоминать.
Весной я поехала с "Пражской" в Серебряный переулок. Было начало марта -- то время, когда снег еще полностью не сошел, а только глухо ухнул и черной коркой прижался к земле. Почти во всех домах форточки в окнах оказывались раскрытыми, и даже несколько окон распахнулись наружу в пронзительный, но уже весенний холод.
Я шла по Арбату мимо замерзших продавцов гжели. Они грелись у раскрытых дверей кафе. Я быстро взглянула на них, и они в ответ взглядами вцепились в мое лицо, умоляя купить расписные тарелки и блюдца. От холодного воздуха белое стекло с синим рисунком казалось прозрачным. Синее на белом -- как будто бы эти маленькие безделки на раскладных столиках выпили остатки зимы вместе с холодом и ослепительным снегом.
Я прошла мимо разбитого дома, прислонившегося к Вахтанговскому театру. От здания остался только фасад с пустыми окнами без стекол, подпертый с жилой стороны огромными шестами. Казалось, что театр переходит в огромную декорацию, которая из-за своих размеров не уместилась на сцене.
Я посмотрела на театр, простилась глазами с продавцами гжели -- они отвели взгляды, отпуская меня, -- и шагнула в Серебряный переулок.
В Серебряном переулке оказалось очень тихо, но не было абсолютной тишины, и даже не из-за того, что сюда врывалось бурление Арбата или доносились звуки проезжающих машин, а оттого, что одно из окон на втором этаже было раскрыто, но сама комната виднелась неясно -- только полоска обоев, белых, в синих всполохах.
-- Ты ничего не понял, -- вырвался из окна голос, -- ничего!
В ответ что-то зазвенело.
-- Ты разбил... -- послышался тот же голос. Но что именно разбил, так и осталось внутри комнаты.
Этот болезненный картавый голос, вырвавшийся в весенний воздух улицы, принадлежал моей матери...
Еще с утра бабка упрашивала меня поехать в Серебряный переулок.
-- Умоляю тебя, Зоечка, -- говорила она, -- съезди, что тебе стоит?
Я молчала и с любопытством смотрела на нее.
-- У нас кончились деньги, -- и как доказательство протягивала мне пустой кошелек. -- Я бы поехала сама, но ты же знаешь, как тяжело мне в метро... А потом, может быть, ты хочешь забрать оттуда свои вещи? Помнишь, ты собиралась?
-- Помню, -- согласилась я.
На лице бабки загорелась надежда. Она даже покраснела.
-- Ну так что? -- ласково спросила она.
Я засмеялась...
Я поднялась на второй этаж и позвонила в дверь.
-- Это они, -- услышала я голос матери, и что-то в ответ произнес голос отца, но я не разобрала что.
Она открыла дверь и встала на пороге. На мгновение ее лицо переменилось и снова стало приветливым.
-- Ты? -- равнодушно-радостно спросила мать. Они ждали каких-то близких друзей, потому что она была в домашних брюках и вытянутом свитере.
-- Привет, Зоя, -- ласково сказал отец и, не глядя на меня, прошел по коридору с осколками блюдца.
-- Пообедаешь с нами? -- заботливо предложила мать, уходя на кухню. Я сидела в комнате с окном, распахнутым в переулок. С улицы долетали голоса.
