18 октября.
У него сегодня страшный вид: глаза провалились, лицо осунулось, не говорит ни слова. Дворецкий хочет послать за доктором, но я вижу, что доктор здесь совершенно не нужен. С утра в лесу идет облава, как оказывается по словам дворецкого, не первая уже. Волчица неуязвима, по его представлениям. Анатолий весь день просидел на веранде, прислушиваясь к крикам загонщиков и ожесточенному лаю собак. Когда все кончилось, пришел лесник и робко доложил, что волчицу не удалось и видеть. Анатолий в раздумье поник и просидел так часа два. Наконец, мне стало жутко от этого молчания; я начал убеждать его, говорил долго, советуя ему встряхнуться, и, доказывая вред для него от пребывания здесь, предложил уехать куда-нибудь.
— Нет, — ответил он тихо, — здесь я все оставил, здесь и умру…
Прошло не более пяти секунд молчания, когда вдруг в лесу раздался этот отвратительный протяжный вой. В лице Анатолия опять явилось знакомое выражение ужаса; он быстро встал и ушел в свой кабинет. Что это за ужасное совпадение его слов «здесь и умру» с этим зловещим воем! Он сойдет с ума и от мысли о преступлении, и от суеверного ужаса перед этим зверем. Одно для меня ясно: между его женой, какой-то Аглаей и им произошла драма, которой я не знаю. Какая-то тайна!..
Здесь обрывается мой дневник. Наступившая затем фатальная развязка так ошеломляюще повлияла на меня, что было не до дневника. Поэтому о последних двух днях пребывания в доме Бич-Каргановых я расскажу по воспоминаниям, неизгладимо запечатлевшимся в памяти. Эти два дня прошли, как кошмар. В лесах без перерыва шла облава, то приближавшаяся почти к самому парку, то замиравшая в отдалении. В конце концов, это была какая-то погоня за зловещим призраком. Анатолий все время просидел на веранде с жалким видом маньяка; он почти не принимал пищи. Отцу была послана телеграмма. Нервы мои тоже болезненно расшатались и ныли. Мне казалась тогда необъяснимой невозможность найти волчицу. Хотя и теперь многое кажется мне загадочным, но это обстоятельство менее других. Кругом было столько лесов, что она могла скрыться. Не буду сообщать всего того, что передумал я за эти дни: сами факты гораздо интереснее.
21 октября был перерыв в охоте. Поздно вечером мы сидели с Анатолием за чайным столом, когда пришел лесник с обширным докладом о состоявшихся облавах. Доклад этот кончался словами, произнесенными мрачным тоном: «Нельзя ее убить, не зверь это, а погань какая-то».
Анатолий велел прекратить охоту и жестом отпустил лесника.
Я думал о том, как неотразимо должно влиять на расшатанные нервы Анатолия суеверное настроение окружавших его людей. К тому же он и без того всегда был склонен к мистицизму.
В комнате застыла полная тишина, изредка прерываемая легкими всхрапываниями Стентора. Очнувшись от мыслей, я взглянул на Анатолия: он сидел в какой-то странной позе, неподвижный, как каталептик, закрыв лицо руками и склонив голову на красивый терракотовый кувшин с водой. Мне показалось, что блестящие капли порой скользят между его тонкими пальцами. «Он плачет, — подумал я, — теперь время исторгнуть у него признание; быть может, оно облегчит его».
— Анатолий, — сказал я, — расскажи мне все про Аглаю: тебе будет легче.
Казалось, несколько капель слез помогли бедняге; взор его просветлел, он сказал мне все…
Вот его рассказ, приведенный лишь в более стройный вид, так как волнение мешало ему ясно выражаться.
— Ты слышал, должно быть, — начал он, — про мои отношения к одной женщине. Ее звали Аглаей. Это было существо необыкновенное; в ней не было обаяния и нежного романтического огня моей кроткой Марии, но было какое-то загадочное очарование: неотразимый взор змеи, гипнотизирующей птицу. Человек знал, что идет на гибель и все-таки шел, с ужасом подчиняясь силе, которой не мог противиться. Она была прекрасна какой-то матовой, почти призрачной красотой, холодная, жестокая и вместе с тем страстная не чувством, а неистощимой жадностью рассудка и фантазии, фантазии сумасшедшей, истерической, но ненасытной.
В сущности, она, должно быть, никогда не любила меня, но пользовалась мной и моими средствами, как умела пользоваться и другими: исключительно для осуществления своих желаний, которым не было границ. Образование Аглаи было обширно, но ничто не удовлетворяло ее пытливого ума; оставивши занятия науками, она направила все силы и страстность своего воображения на оккультические познания. Я до сих пор с ужасом думаю именно об этом загадочном очаровании, которым она пользовалась в манящем мире неведомого. У нее было странное умение находить во всем нити каких-то тайных влияний; вся эта женщина была окутана ими, и люди, приближавшиеся к ней, до тех пор путались в этой незримой паутине, ужасаясь и, вместе с тем, сладостно содрогаясь, пока наконец, обессилев, не падали к ее ногам. В полумраке ее фантастической гостиной, среди необыкновенных ароматов амбры, мускуса, ховении и алоэ, они начинали грезить, галлюцинируя наяву, подобно курильщикам опия, предаваясь самым сказочным иллюзиям, как несчастные жертвы гашиша. Здесь более сильные смеялись над слабыми и, сознаюсь, что в Париже, где она окружила себя странными людьми необычайных способностей и, в то же время, полными беспочвенности и цинизма, я претерпел целую лестницу унижений и растратил все силы молодости.
Там и затем в Америке она была участницей всех мистических союзов: оккультистов, спиритов, люцифериан и прочая. Мы видели все то, что описано в известной книге Батайля «Le diable au XIX siecle» [3]. Наконец, прочитав Буало, Осборна и Жаколио, она предприняла поездку в Индию. Во время этого путешествия, совершенно обессиленный, растратив миллионное состояние, записанное на мое имя матерью и, казалось, навсегда потеряв любовь отца, я бежал от нее… и вскоре встретился с Марией. Чуткой душой Мария угадала во мне человека исстрадавшегося, и не знаю, за что она меня полюбила… Как утопающий, схватился я за эту милосердную руку, помирившую меня с отцом и давшую мне целый год неизгладимого счастья…
Голос Анатолия задрожал, он закрыл глаза рукой и помолчал некоторое время. Я думал, что увижу слезы на его ресницах, когда он отвел руку, но глаза были сухие: в них зажегся какой то сумрачно мерцающий огонек.
— Но однажды Аглая явилась… Это было в бурную осеннюю ночь, такую, как теперь.
Она рассказывала, будто, проезжая куда-то, сбилась с пути и, к ужасу моему, оказалась подругой Марии по школе… Пребывание ее у нас продолжилось, она сумела зачаровать романтическое воображение Марии рассказами о своих приключениях, полными огненной фантазии и сказочной заманчивости. Я не мог протестовать, когда жена моя пригласила ее погостить в нашем доме.
С удивительным знанием человеческой души привлекала она Марию, гипнотизируя ее, как удав кролика. Порой мне казалось, что нежная Мария испытывала, по отношению к ней, что-то похожее на боязнь, и в то же время не могла оторваться от таинственной нити ее рассказов. Вместе с тем, Аглая с утонченным наслаждением пересыпала разговор такими намеками, понятными лишь мне одному, что достаточно было тонкой паутине где-нибудь прорваться, чтобы счастье Марии было разбито; она узнала бы все.
Я чувствовал, что мы находимся в ее власти, что она водит Марию над пропастью с закрытыми глазами, что ей достаточно одного движения, чтобы столкнуть ее в бездну.
Невыразимый ужас и бешенство душили меня и в бессонные ночи, скрытые от Марии, я задумал то, что исполнил… Нужно было спешить, так как состояние мое не укрылось от чуткой души Марии; она начинала за меня тревожиться.
Случай пришел мне на помощь. После поездки в город, Аглая неожиданно заявила, что ей необходимо спешно уехать.
— Однако, — прибавила она с улыбкой торжества, понятной лишь мне одному, — я надеюсь возобновить или, вернее, продолжить наше старинное знакомство с вами, Мария, так как покупаю имение по соседству и буду бывать в городе К., где и вы ведь проводите зиму.
