отцом и своей собакой по кличке Павлова, а им обоим уже недолго осталось. Кроме того, отец терпеть не может моего теперешнего бойфренда.
– Вполне типично для отца.
– Но он просто боготворил моего бывшего.
– А вы?
Она улыбнулась, показывая, что сдобрит свой ответ толикой юмора.
– А я нет. – Она немного подумала. – Мой бывший хотел на мне жениться. Я ему отказала. Я почувствовала такое облегчение, что он не стал устраивать скандал, когда мы расстались. А потом не прошло и полугода, как я узнала, что он женится. Я была вне себя от ярости. Если я когда-нибудь страдала и плакала от любви, так это в тот день, когда я узнала, что он женится на женщине, над которой мы, пока были вместе, вечно смеялись.
Молчание.
– Вы ревнуете, хотя нисколько не влюблены. Да, характер у вас тяжелый, – наконец сказал я.
Она посмотрела на меня со скрытым упреком за то, что я осмелился вот так о ней говорить, и с удивленным любопытством: ей хотелось узнать больше.
– Мы познакомились с вами в поезде меньше часа назад. И все же вы всецело меня понимаете. Мне это нравится. Но я также должна рассказать вам и о другом своем ужасном недостатке.
– А теперь-то что?
Мы оба рассмеялись.
– Я никогда не остаюсь близка с теми, с кем у меня когда-то были отношения. Большинство людей не любят сжигать за собой мосты. Я их как будто взрываю: возможно, потому что изначально никакого моста толком и не было. Иногда я оставляю все свои вещи в квартире и просто исчезаю. Я терпеть не могу растянутый процесс сборов и переезда и эти неизбежные разборы полетов, которые превращаются в слезные мольбы не уходить; больше всего я ненавижу затянувшуюся притворную привязанность, когда нам уже даже неприятны прикосновения человека и мы больше не помним, как хотели спать с ним вместе. Вы правы: я не знаю, почему вообще завязываю отношения. Начало меня особенно раздражает. Все эти мелкие привычки, с которыми я вынуждена мириться. Запах птичьей клетки. Манера определенным образом складывать CD-диски. Шум старой батареи посреди ночи, который будит меня, но никогда не будит его. Он хочет закрыть окна. Я хочу их открыть. Я бросаю одежду где попало; он хочет, чтобы наши полотенца были сложены и убраны в шкаф. Хочет, чтобы я аккуратно выдавливала зубную пасту снизу тюбика, а я выдавливаю ее как попало и всегда теряю колпачок, который он всегда находит где-то на полу за унитазом. Свое место есть у пульта, молоко должно стоять рядом с морозилкой, но не слишком близко к ней, белье и носки обязаны лежать в этом ящике, а не в том. И все же характер у меня не тяжелый. Я на самом деле хороший человек, просто у меня на все есть свое мнение – и то это просто фасад. Я готова смириться с любым человеком и любыми обстоятельствами. По крайней мере, на какое-то время. А потом резко понимаю: я не хочу быть с этим парнем, не хочу, чтобы он был рядом со мной, мне нужно бежать. Я борюсь с этим чувством. Но как только мужчина его улавливает, он начинает преследовать меня и смотреть щенячьими глазами, полными отчаяния. И едва заметив этот взгляд, я – фьють – сразу же исчезаю и немедленно нахожу другого. Мужчины! – завершила она свой монолог, как будто бы одно это слово суммировало все недостатки, на которые большинство женщин готово закрыть глаза; недостатки, с которыми они учатся мириться и которые в конце концов прощают мужчинам, поскольку надеются любить их до конца своей жизни, даже если знают, что этому не бывать. – Ненавижу причинять боль, – сказала она, и по ее лицу пробежала тень. Мне хотелось нежно прикоснуться к нему. Она поймала мой взгляд, я опустил глаза.
Я снова обратил внимание на ее ботинки. Дикие, неприрученные ботинки, как будто бы она поднималась в них по крутым горным тропкам и они состарились и пострадали от непогоды, – а значит, она им доверяла. Ей нравилась привычная, поношенная одежда. Она ценила комфорт, а не внешний вид. Ее толстые шерстяные синие носки были мужскими; скорее всего, она взяла их из ящика бойфренда, к которому, как она заявляла, не чувствовала никакой любви. Но ее демисезонная байкерская кожаная куртка выглядела очень дорогой. «Прада», скорее всего. Может быть, она выбежала из его дома, в спешке накинув первое, что подвернулось под руку, и торопливо бросив: «Я к отцу, позвоню вечером». И часы на ней мужские. Тоже его? Или ей просто нравились мужские часы? Все в ней казалось угловатым, необработанным, незавершенным. А потом я заметил полоску кожи между ее носками и манжетами джинсов – кожа на лодыжках у нее была гладкая-прегладкая.
– Расскажите мне об отце, – попросил я.
– Об отце? Он нездоров, и скоро мы его потеряем. Его болезнь изменила все мои чувства к нему. – Тут она прервала саму себя: – А вы по-прежнему берете почасовую оплату?
– Как я уже сказал, откровенничать проще с незнакомцами, с которыми больше никогда не встретишься.
– Думаете?
– Вы об откровениях в поезде?
– Нет, что мы больше никогда не встретимся.
– Ну, а какова вероятность такой встречи?
– И то правда.
Мы обменялись улыбками.
– Продолжайте рассказывать об отце.
– Я уже давно об этом думаю. Моя любовь к нему изменилась. Это больше не спонтанное чувство, но осторожная, вдумчивая любовь сиделки. Не совсем то, что надо. И все же мы очень откровенны друг с другом, и я не стыжусь ни в чем ему признаваться. Мама умерла почти двадцать лет назад, и с тех пор мы были только вдвоем. Некоторое время он жил с подругой, но сейчас один. К нему приходит сиделка – готовит, стирает, убирает. Сегодня ему исполняется семьдесят шесть лет. Торт как раз по этому поводу, – сказала она, указывая на квадратную белую коробку на полке сверху, и вдруг почему-то смутилась и хихикнула. – Он сказал, что пригласил на обед двух друзей, но от них до сих пор ничего не слышно, и я полагаю, что они не появятся, – к нему никто уже не приходит. Моих брата с сестрой тоже не будет. Отцу нравится торт с профитролями из старой кондитерской, которая расположена недалеко от моего дома во Флоренции. Этот торт напоминает ему о более счастливых днях, когда он там преподавал. Конечно, ему нельзя сладкое, но…
Можно было не продолжать.
Мы некоторое время молчали. Я снова протянул руку к книге, уверившись, что на этот раз
