от самого подбородка.
Я представил, как она опускает свою диковинную кисточку в масло и протягивает ее огромному усатому итальянцу в клетчатой рубашке: «Сбрызните, чтобы лучше подрумянилось». А потом заливисто смеется, запрокидывая голову и обнажая пульсирующую голубую жилку на длинной белой шее.
Антон посмотрел на меня со смесью жалости и понимания, и я, смутившись, отвернулся. Ира часто говорила, что у меня «всегда на лице все написано».
Наверное, поэтому она перестала меня звать сначала на выставки и лекции, потом — на концерты и посиделки с ее друзьями, а в последнее время даже в кино она ходила без меня.
— Ты же опять будешь сидеть недовольный, — говорила жена, натягивая идеально черную водолазку, которая была довольно тесной, поэтому Ире приходилось снова расчесывать и приглаживать свои и без того гладкие смоляные волосы. — Я позвала Оксану.
— Когда ты вернешься?
— Не жди… и поешь без меня… мы зайдем куда-нибудь.
Она уходила, оставляя в квартире меня и резковатый запах духов. Иногда мне казалось, что я был ее аксессуаром, такой деталью образа, вроде маленькой собачки. Просто на собачью шерсть у нее была аллергия, а у меня шерсти не было.
— Мы хотели завести собаку. Даже в приют ходили, — сказал Антон.
— Но что-то пошло не так, — рассмеялась Аня.
— Сложно выбрать. Их так… много.
Что-то изменилось в их поведении. Появилась какая-то едва уловимая, неловкая нежность в их взглядах и движениях.
Мы начали уже вторую бутылку вина, когда я решился спросить:
— Как вы познакомились? — на самом деле мне было интересно узнать об Ане больше.
— Антон как-то привел свою маленькую племянницу ко мне в студию. Я преподаю фортепиано…
— На самом деле она очень хороший музыкант, а в студии — только по субботам, — перебил Антон.
— Мне нравится, — пожала плечами Аня. — Я думаю взять еще несколько ребят.
— К ней уже очередь, — похвалился Антон востребованностью своей жены.
— По крайней мере, в этом есть смысл… и потом … если мы хотим завести собаку, мне надо завязывать с гастролями и этим графиком…
— Или не собаку, — улыбнулся Антон жене и дотронулся до ее руки. Они смущенно примолкли, а я почувствовал себя чужаком, которому не было доступа в это поле, образовавшееся вокруг них и надышанное ими. Это длилось всего секунду, потому что Аня будто бы поняла мое состояние и поспешила с вопросом:
— Ну что, еще одну разрежем?
Мы с Антоном шумно обрадовались:
— Ну, конечно!
Конечно, я не сразу ответил Ире, когда на следующее утро она прислала смс, в котором спросила, где я. Я был уже в поезде, который вез меня… я пока и сам не знал точно — куда. Прежде, чем ответить ей, я сходил за чаем (— Сахар? — Нет, спасибо. — Я принесу), зачем-то умылся, вернулся в купе, полистал в телефоне нашу с ней переписку и стал смотреть в окно. Забавно, если фокусироваться на каком-то одном предмете — например, на дереве — то будешь, вертя головой, постоянно смотреть назад, а если сосредоточиться на неопределенности где-то впереди, то все, мимо чего ты проносишься, сгладится в одну размытую декорацию.
Я написал Ире, что договорился об удаленке и уехал. И попросил прощения. Наверное, за то, что больше не хотел смотреть назад. Она не ответила.
***
Я расплатился с таксистом (хотя разбитая шестерка мало походила на такси) и вылез из машины. Дыхнуло жаром: солнце палило, не смотря на то, что по календарю была еще весна. Я в нерешительности огляделся: с одной стороны ухабистой дороги была все та же степь, через которую мы так долго тряслись от самой станции, с другой — тропинка, петляющая по травянистому холму к невысокому симпатичному дому, окруженному неровным, кое-где покосившимся частоколом, выкрашенным в приятный зеленый цвет. Чуть дальше, за домом, угадывались еще какие-то деревянные строения. Сладко-тягуче пахло навозом и пряным разнотравьем. Захотелось парного молока.
— Да тут, тут! Других ферм у нас нема…
Таксист, крепкий, загорелый мужичок средних лет, в свободной рубахе навыпуск, вылез вслед за мной, хлопнул дверью, не жалея машины, и закурил.
— Чи нема никого? Машины ни бачу… Белая Нива у ней.
«Ей пришлось научиться водить, в ее-то возрасте», — вспомнил я Анин голос и кухню, где два дня назад, в приглушенном электричестве уходящего вечера, когда уже был погашен верхний свет и зажжен неяркий торшер, я сидел на цветастом диванчике у окна, допивал вино и немного рассеянно слушал Аню:
— Мы жили у нее пару недель этим летом, она сдает комнаты… правда туда почти никто не ездит: хоть море и близко, но никаких «бананов» и дискотек там нет. Когда муж умер, Светлана Федоровна хотела сразу продать ферму, но потом как-то одно, другое, третье… жалко стало, ну, и сын помогал. Они такой сыр делают… — Аня шумно втянула воздух, будто бы вспоминая запах терпкого деревенского сыра. — А тут она написала, что сын женился, переехал в город…
— Таки продает Федоровна ферму-то… ох, и жалко… дюже творог у ней хороший, не вонючий, — таксист докурил и уехал, а я пошел.
Я поднажал, и рассохшаяся калитка поддалась. Во дворе было пусто и тихо. Я опасливо поглядел на собачью будку, потом, уже расслабившись, на курятник — никого. Негромко окликнул хозяйку — тишина. Где-то в глубине дома услышал позвякивание посуды. Поднялся на крыльцо и осторожно постучал в дверь. С минуту постоял, а потом дернул ручку — не заперто. Вошел в прихожую и увидел в дверном проеме невысокую седую женщину в ярком сарафане — подтянутую и моложавую.
— Творог? Сыр? Да вы проходите! — она приветливо улыбалась и была совсем не похожа на пожилую вдову, которую я ожидал увидеть.
— Я Алексей.
— Тогда тем более, чего стоять-то. Хотя нет, подожди-ка, — она вдруг исчезла где-то в доме, а через мгновенье уже вернулась с трехлитровой банкой молока. — Это я, голова моя дырявая, забыла утром Надежде отвезти с развозкой, — она вручила мне банку и, порывшись в карманах сарафана, достала ключи от машины.
— Белая Нива за домом. Водишь?
— Вожу.
— Денег с нее не бери, даже если совать будет. Дети у нее. Понял?
— Понял.
Потом она объясняла мне, где живет Надежда, а я стоял, держа в одной руке теплую банку молока, а в другой — прохладные ключи от машины, кивал и смотрел вглубь просторной, залитой солнцем кухни, где на старенькой табуретке, накрытая полотенцем, стояла большая зеленая кастрюля.
Hа неведомой поляне тает одуванчик,
А в оскаленном сердце зреет
Невыносимая лёгкость бытия.
Егор Летов, «Гражданская Оборона».
