от их спальни, иногда слышала, как смеётся отчим, а с ним и мама: в такой вечер они, наверное, смотрели комедию, может быть даже «Джентльменов удачи», о которых говорил Стёпа.
Я развернулась к окну и наконец рассмотрела посланный мне к ужину экземпляр мужского пола. Он был худощав, очкаст и сутул. В резиновых тапочках на босу ногу, трениках и линялой футболке с надписью «ГрОб». Я вспомнила, как до этого он стрелял сигареты в коридоре и спросила:
— Макароны будешь?
— С кетчупом! — обрадовался он. — У меня есть, только он острый…
— Сойдёт. Тащи.
Я стала подкармливать Стёпу: он жил на одну стипендию, потому что его мать недавно родила и ей было не до старшего сына, — и он тихо в меня влюбился. Заходил за мной, чтобы разбудить к первой паре (—Ты что, совсем не слышишь будильник?), таскался со мной повсюду, не приставал с глупостями и не обижался, когда мне не хотелось никого видеть.
— Ну ладно, — вздыхал Стёпа, когда я не открывала ему, — пойду пока почитаю, а ты, как станешь снова нормальной, стучись.
Я стучалась, и он со снисходительной улыбкой впускал меня в свою крохотную, заваленную книгами и компакт-дисками комнатку, которую делил с парнем из Перми.
— А ты знаешь, с какого города Пастернак писал Юрятин? — спросил меня Стёпин сосед, когда мы познакомились, — как и Стёпа, он учился на филфаке.
Я знала, но со старательным интересом выслушивала пермяка, который гордился причастностью своего города к произведению классика, будто бы он, долговязый прыщавый студент, лично на это как-то повлиял. Зато он, кажется, одобрил Стёпин выбор — когда я приходила, он тут же вспоминал, что ему надо на почту, пару писем отправить.
Почтамт был недалеко от нашего общежития. Накануне Нового года, в разгар зимней сессии, я пришла туда, чтобы поговорить с бабушкой.
— Кабинка номер три, — объявила откуда-то из-за стекла телефонистка и назвала знакомую деревню.
Я сняла холодную тяжёлую трубку с рычага и услышала взволнованный бабушкин голос:
— Алло, алло…
— Это я, ба…
— Детка моя, у тебя всё хорошо?
— Ба, я закрываю сессию через неделю, можно приеду на каникулы?
— Тьфу ты, Господи, напугала меня… думала уже, случилось что… или деньги закончились. Приезжай, конечно, я тебя всегда жду…
— А с мальчиком можно?
— А он хороший? — спросила бабушка после короткого молчания, и я почувствовала, что она улыбается.
— Хороший. Стёпой зовут.
— Ну, раз Стёпой, то можно — сказала она и рассмеялась. Потом спохватилась:
— Только потесниться придётся. У меня ребята Галины гостят… не знаю даже, надолго ли… Галя-то наша учудила: оставила детей и ускакала к какому-то… в Москву… Представляешь? Где она его нашла только…
Я вышла на улицу. Был такой же морозный зимний вечер, как тот, когда мы стояли с Галей на остановке у сельсовета. Стёпа ждал меня у крыльца. Курил. Свет от фонаря смягчал его лицо, отражался от стёкол очков и попадал мне прямо в сердце. Я взяла Стёпу за руку, и мы не спеша пошли в сторону общежития.
— Ты ненавидишь свою мать? — спросила я наконец.
— Н…нет, — когда он нервничал, он начинал заикаться. — С чего ты взяла?
— Она же тебя предала… бросила сначала ради любовника, а потом ради его ребёнка.
— Ах это… Да никто меня не бросал. Просто ей с мелким тяжело одной, а тот гад совсем не помогает. А у меня вообще-то стипендия…
— Ты с этой стипендией коньки бы давно откинул, если бы не я. Или грузчиком на рынке работал… вместо филфака своего любимого.
Стёпа резко остановился, вырвал свою руку из моей и, сильно заикаясь, сказал:
— А я у т…тебя не просил н…ничего. Если н…надо будет, могу и г…грузчиком, — и пошёл в другую сторону.
— Терпила! — крикнула я ему вслед.
— Ненормальная… — не останавливаясь и не оборачиваясь, сказал Стёпа.
Падал снег, и скоро уже было не различить Стёпины следы.
— Зачем ты так с ним? — спросила мама. Она всё это время шла рядом и наблюдала за нами. — Он хороший мальчик, любит тебя.
— Он размазня. Мать предала его, а он её простил. Она не заслуживает ни Стёпы, ни его прощения.
— Детка, прощать или нет — это решать только ему.
— А ей это всё сойдёт с рук? Как и Гале? Они так и будут жить в своё удовольствие, пока их дети страдают? Мол, живём один раз, и это всё оправдывает?
— Когда у тебя будут свои дети… — начала было мама, но я её перебила:
— Я это уже сто раз слышала от тебя, мама! Нет, я не пойму этого, даже когда у меня будут дети. Не пойму, — я снова оставила маму догорать одну на середине дороги и ушла. А пепел, подхватываемый ветром, смешивался со снегом, кружил в воздухе и мягко опускался на припорошённую землю.
Сдав сессию, поехала в деревню одна. Поезд мерно покачивался на сверкающих рельсах, прорезающих предновогоднюю ночь; в плацкарте было уютно от тёплого неяркого освещения, убаюкивающих разговоров вполголоса и сладковатого запаха накрахмаленного белья. Я уже засыпала на своей верхней боковушке рядом с купе проводника, когда вдруг услышала, как громко хлопнула дверь тамбура и кто-то шумно прошёл мимо меня, обдав сильным запахом алкоголя, а потом очень знакомо и визгливо сказал:
— Молодой человек, вы заняли моё место!
Я открыла глаза и увидела Галю. Она пьяно рухнула на нижнюю полку в купе напротив и, что-то побубнив и поворочавшись, отключилась.
Мне долго не спалось. Галя храпела на полке, на которой не было ни белья, ни подушки. Вдруг храп прекратился, и вместо него с Галиного места раздалось негромкое бульканье, будто бы кто-то захлёбывался. Я зажмурилась и укрылась с головой белоснежной простыней, поверх которой лежало тяжёлое шерстяное одеяло, серое, как пепел.
Когда всё стихло, я спустилась вниз. Галя лежала на спине в неестественной для спящего человека позе: одна рука свисала с полки, другая в полумраке напоминала крыло обглоданной курицы — рука была согнута в локте, а кисть будто бы вывихнута. Сдерживая тошноту, подошла к Гале, посветив себе карманным фонариком. Её светло-карие, почти желтые глаза казались заледеневшими. И тут я впервые вспомнила папу: его лицо уплывало от меня, растворяясь в ледяной черноте…
В деревню приехала ранним, ещё тёмным утром. В доме было тихо, а бабушкиных валенок, которые обычно стояли под лавкой у входа, не видно — наверное, она уже пошла в курятник за яйцами. Не раздеваясь, я проскользнула в свою комнату, в которой безмятежно спали Галины дети. Склонилась над ними и поправила сбившееся одеяло. Девочка заёрзала:
— Мама… — охрипшим со сна голосом позвала она
