и чувство собственного достоинства, с которым она говорила: я жива, несмотря ни на что. Она наметила дорогу и твердо шла по ней; не знаю, что она там о себе думала, но полагаю, что в школе она веселилась, шутила и позволяла себе дышать как ни в чем не бывало. Я представляла, как она гуляет, смеется и воображает себя живой, настоящей, уверенной в себе. Именно поэтому, стоило ей один раз закрыться в комнате, у меня так зажгло в животе, что я тут же подбежала и нараспашку раскрыла дверь: что за тайны, рявкнула я, а она молча посмотрела на меня с кровати. Ей ли не знать, что между нами не было ничего кроме тайн, и самая главная из них – наша глубокая и взаимная ненависть.
Если бы я не держала в руке телефон тогда в парке, Даниэль был бы со мной. Если бы я не решила выйти погулять, чтобы отвлечься от сообщения Владимира, Даниэль был бы со мной. Если бы я не вбила себе в голову, что любовь может быть осознанным выбором, и не принялась бы истово любить Франа, когда каждой фиброй изнывала по Владимиру, Даниэля бы со мной не было. Его бы вообще не было. Если бы я решила остаться с Владимиром, я была бы женщиной, которой только предстоит состояться. У меня не было бы семьи, мне не было бы так плохо, но любви не прикажешь, как, впрочем, и нелюбви, хотя сейчас мои слова выглядят как оправдание.
Пропавшего ищешь даже среди посуды. Мельчайший намек на его присутствие приносит облегчение. Даниэль был в тарелке супа, который он не доел перед уходом в парк; в одежде, которую мы положили в корзину для грязного белья тем утром. В неубранной постели, в игрушках. Даниэль был в каждом уголке дома: в том звуке, с которым трескаются нагретые на солнце кирпичи и с которым падали на пол его игрушки. Фран быстро понял, что к чему, поэтому в первые дни попытался убрать все, что можно, словно оборудуя пространство, в котором я не смогу бередить раны; например, вымыл тарелку, в которой к тому моменту уже выросла плесень. Я заметила ее случайно, когда меняла мусорный мешок. Она лежала среди объедков и молочных пакетов, я достала ее и так взбесилась, что подняла со стола чашку с кофе, которую он поставил, пока что-то говорил Нагоре, и швырнула в него, напрашиваясь на ссору. Но Фран давно перестал со мной ссориться, предпочитая держать меня в состоянии подвешенности – то ли плакать, то ли злиться. Со мной вообще больше не происходило ничего стоящего, и вожделенный катарсис очень долгое время не наступал.
Стоило понять, в какое болото превращается моя жизнь, когда я заметила, что Фран пытается трахать меня как можно тише. Он кончал, но сдерживал оргазмы, с силой сжимая губы, чтобы не выпустить случайного вскрика. Что-то я, конечно, слышала – его голова всегда была возле моего уха. Однако его оргазм был похож на попытку революции, задавленную еще где-то в горле. У него сокращались мышцы, он корчился и морщился, причем так наигранно, будто секс был проявлением глубоких чувств, а вовсе не актом, направленным на выживание человеческой расы. Я к этому привыкла, поэтому не удивилась, когда после исчезновения Даниэля мы вообще перестали разговаривать.
Я толком не знала сестру Франа. Я в принципе избегаю общения с родственниками. Знаю, что ее убил муж. Знаю, что люди не должны умирать от рук любимых, и знаю, что она не хотела умирать, потому что полиция нашла следы ее ногтей на лице и руках убийцы. Еще знаю, что от нее Нагоре унаследовала голубые глаза, хотя волосы у нее были светлые, как у отца. Знаю, что она была Франу хорошей сестрой и что он ее очень любил. Знаю, что Нагоре выросла в атмосфере любви и заботы. Это я знаю. Как и то, что Нагоре могла стать дочерью Франу, но не мне. Что она родилась не для меня. Что Нагоре всегда будет считать, что ее мать – Амара и никто иной. Это я знаю. Так зачем мне тратить время на заботу о чужой дочери, с какой стати я должна обеспечивать ей уют? С чего мне сочувствовать той, кого я толком не знаю?
Еще у меня появилась привычка мысленно ругаться с Владимиром; мне стало жизненно необходимо с кем-то ругаться, но ответом мне была лишь тишина. Ты хоть знаешь, что из-за твоего сообщения я лишилась сына? А ты… Ты что сделал? Ты обесценил – да – обесценил мою жизнь, превратил ее в пустяк, в ничто. Ты понимаешь это, да? Да что ты понимаешь? Ничего, ничего ты не понимаешь. Ты знал, что я завела сына, чтобы у меня был повод держаться от тебя подальше? Никто не станет заводить ребенка по такой нелепой причине. А я завела именно для этого. Вот дура, ведь в итоге ты сам меня бросил. Ты знал, что я думала о том, как тебя вернуть, когда Даниэля раз – и не стало? Его забрали не для того, чтобы ему навредить, а потому, что он заслуживает лучшей жизни, которую я, очевидно, ему дать не могу, потому что занята ссорами с любовником вместо поисков любимого сына.
Но бывает и по-другому: детей привязывают к стене, насилуют, расчленяют, обращают в рабство, снимают для порнографии. А может быть, Даниэль гниет в смердящем мусорном баке с тараканами, а изнутри его пожирают черви. Владимир, а Владимир, ты меня слышишь? Где Даниэль? Я не хочу дышать. Иди к черту, Владимир, пропади ты пропадом, но оставь мне моего сына. Или пусть лучше пропаду я, господи, дай мне пропасть!
Мы с Нагоре сели в самолет, Даниэля я несла на руках. Ему тогда было два месяца. Я не хотела возвращаться домой. Я знаю, что Фран сделал все, чтобы Нагоре отдали нам, хотя ее бабушка с дедушкой просили оставить ее им. Из Мексики я уезжала беременная Даниэлем и не успела вернуться до родов. В тот период я мало виделась с Нагоре, хоть жили мы через стенку, а двери наших спален выходили в один внутренний двор. Я боялась смотреть ей в глаза, чтобы не пришлось сопереживать ее утрате. Мне казалось, что горе можно подцепить, как вирус. Беременных хлебом не корми, дай чем-нибудь заразиться. Мы сели в самолет, и я даже думать не хотела о том, что Нагоре теперь на моем попечении; я понятия не имела, что буду делать с двумя детьми. Я никогда не хотела быть матерью, быть матерью – худший женский каприз.
