Нага, каменная змея, прогнал их сам. Вернул храму его предназначение, которое заключалось в том, чтобы исчезнуть в гигантском доисторическом буйстве зелени, утонуть в чаще — этом великом равнодушном Целом. Но по моему приказу Шо Прак каждое утро вторгался в лес, взимая с него дань. Я научил его стрелять, различать, расставлять, распределять, заменять один камень другим с целью восстановить этот заброшенный храм. Я сформировал его. ум. Развратил его. Научил пренебрегать порядком вещей. Мы с ним совершили святотатство. Он положил руку на камень, из камня вышел Нага — возмездие за нарушение порядка вещей. Наказание. Панический ужас, мистический страх. Я видел, как в них внезапно погрузился мой скромный, мой верный Шо Прак. Это не смерть, не страдание, не змея заставили его вырываться у нас из рук, кусая нас, разрывая зубами собственную руку, в то время как мы спотыкались о корни, чтобы, повинуясь моей глупости, доставить его к моей аптечке. Как будто укол сыворотки мог предотвратить действие этого яда…
И вот наступил мой черед.
Что могло произойти со мной, не имеет значения. Ахмед наливает и ставит в холодильник воду из Нила всякий раз, как наши припасы начинают сокращаться, и я обнаруживаю у себя в стакане кубики льда такого же цвета, как и мое виски. Я их глотаю. Я ни разу не болел тифом. Его пожилая супруга, которая дважды в день спускается к берегу реки со своей невесткой, держа на голове кувшин, утверждает, будто эта вода более питательна, чем наша, бесцветная. Я не упал с высокой стены, где допустил множество промахов, пытаясь на закате под выгодным углом сфотографировать фрагмент фриза. Я мог бы сломать себе ногу в Тель эль Джебаре и иссохнуть на солнце в песчаной норе. Меня ждала иная судьба. Я бежал из Камбоджи и прибыл прямо сюда. Из всех стран, всех почв, всех небес я выбрал те, которые никогда не смогли бы напомнить мне хотя бы каким-то пустяком тот край, который я прежде любил и откуда в ужасе бежал. Здесь нет ни дерева, ни листика, ни травинки, не говоря о лесе, которые напомнили бы мне о существовании растительного мира. Окружающая среда здесь настолько прозрачна и незыблема, что, кажется, тут не может случиться ничего неожиданного. И действительно, не было ничего неожиданного. Добравшись сюда, я обнаружил эту уникальную колонну, вздымающуюся к небу, а на земле, среди других бесформенных обломков, два фрагмента фриза эпохи Тутмозиса III, наполовину засыпанные песком. Не стану вас убеждать, что я выбрал этот участок, эту колонну, это место. Это неопровержимый факт. Тут я устроился, тут я начал жить заново в очередной — третий или четвертый — раз. Если вам угодно знать, как именно я выбрал, то я поступил как околдованное животное, которое не знает, где находится, не видит змеи перед ним, хотя она не сводит с него глаз. Я полюбил эти камни. Теперь я знаю, знаю давно, что это самый великолепный фриз Уреуса во всем Египте. Но я не видел, что те же самые священные чудовища, которые вот уже десять веков стерегут двери храмов Ангора, оказались теми, что скрытно извиваются и скользят среди камней нубийской пустыни вот уже четыре тысячи лет. Я их не узнал. Я видел лишь эти воздушные творения такой изящной формы, столь изысканную модуляцию скульптуры, так отличающуюся от грубой вещественности, от плотской тяжести камней Ангора. Неужели лишь внешность скрыла от меня того самого монстра, который преследовал меня ночами и который здесь ожил из милости? Я увидел эти камни и полюбил их. Я их полюбил, вы понимаете? Там был осел, который, помнится, кричал по-ослиному (но откуда трава? откуда чертополох?) и который был единственным существом не из камня или песка. Затем, однажды вечером, когда пустыня, окружавшая меня, представляла собой море червонного золота, к реке спустились три женщины в черном с кувшинами на головах, пришедшие из какого-то тайного селения, которого я прежде не видел. Я не знал, что оно будет моим пристанищем. Моим последним пристанищем. Какая тишина, доктор… Нил неподвижен. Птиц нет. Женщины — это тени. Не было ничего. Позднее я обнаружил этот небольшой рельеф Нефертари с ее такими нежными чертами. Если бы я увидел ее тогда, то несомненно влюбился бы и в нее и сказал бы вам, что именно она привлекла меня сюда. Но я еще не извлек ее из песка. Не было ничего кроме них. Именно они привлекли меня сюда. Им-то я и буду обязан своей смертью. Я столько говорю, не правда ли, не приближаю ли я свой конец? Не вините себя, слишком поздно. Если бы вы приехали, чтобы вылечить меня от тифа или наложить гипс на мою сломанную ногу… Но речь идет об укусе королевской кобры. Именно это и должно было со мной случиться, тут уж ничего не поделаешь. Вам не кажется, что вас направляет нечто, а вы сами этого не знаете, что в продолжение всей вашей жизни вас ведет что-то такое, что вас не покидает, нечто неведомое, которое делает за вас выбор, о котором вы даже не думаете, что решает за вас, что вы будете делать и что вы делаете? В ожидании вашего приезда я считал минуты и разглядывал свою ногу. Махмуд уехал за вами, а старый Ахмед молча сидел на корточках рядом со мной. Обеими руками он держал чашку с мятным чаем, который он мне приготовил. Я вдыхал этот аромат, который каждый вечер сопровождал конец дня, этот приход ночи, опускающейся на неподвижную пустыню. В этот момент что-то произошло. Запах этот стал для меня своего рода сигналом. Отныне до самого рассвета ничто не шевельнется. Пустыня превратилась в синюю линию на фоне неба. Мрак становится союзником бесконечной тишины, которая объемлет все на свете. Он ее усиливает, погружается в нее словно в сон. Как это происходило каждый вечер, Ахмед уселся рядом со мной, распространяя аромат мятного чая. Он не разговаривал. Он никогда не разговаривает. Он посмотрел на меня, и я понял, что умру, доктор. Именно в этот момент. У меня не было времени: произошла эта стычка, джип на тропе, песок, ухабы, Махмуд, который переключал скорости, отчаянно давил на педаль акселератора, это постоянное усилие за что-то уцепиться, чтобы не упасть от толчков. Положили меня на эту террасу. Махмуд снова сел в джип и поехал за вами, а я был по-прежнему с ним, цеплялся за его руль, объезжая камни и ухабы,
