с дурным цветом лица и потому, вероятно, еще более раздраженную.
Варвара Алексеевна не заставила долго ждать.
Она огляделась, — вблизи никого не было, — и проговорила:
— Вам не стыдно? И вы, конечно, отлично спали ночь?
Варвара Алексеевна усиленно подчеркивала: «вы».
— Но объясните, ради Бога, в чем дело?
— Вы не догадываетесь?
— Честное слово не догадываюсь.
— Какой же вы… бессовестный! Вчера, когда мы ехали на вокзал, говорили вы, что не виделись с этой певичкой Востроглазовой.
«Вот оно что!» — подумал Оверин и ответил.
— Говорил и, конечно, не видался. Раз как-то, дня два тому назад, я, правда, встретил ее на улице.
Тогда Варвара Алексеевна вынула из своего маленького дорожного мешочка измятый исписанный листик почтовой бумаги и, передавая Оверину, промолвила:
— А это что?
Оверин пробегал письмо к нему, принесенное на квартиру Варвары Алексеевны перед самым отъездом на вокзал. Варвара Алексеевна, по почерку догадавшаяся, что письмо от женщины, спрятала и прочла, как только вошла в вагон. Письмо было уличающее, полное благодарных и довольно подробных воспоминаний о проведенном времени после театра.
«Ловко влопался!» — подумал Оверин и мысленно обругал певичку и за обстоятельное воспроизведение горячих поцелуев, и за глупость посылать письма на квартиру Вавочки.
И, улыбаясь своею чарующею улыбкой, виновато проговорил, небрежно разрывая письмо:
— Ну, что-ж? Ну, положим, ужинал. Ну, положим, даже поцеловал раз, другой. Так, ведь, это пустяки, о которых и не стоит говорить такой умнице, как вы. Вы знаете, что истинно люблю я только одну вас.
Оверин пожалел, что нельзя было немедленно же прибегнуть к доказательствам и расцеловать Вавочку, и потому предусмотрительно прибавил:
— Я постараюсь достать отдельное купе и мы поговорим. Я расскажу вам, какое у меня знакомство с этой певичкой, и вы убедитесь, что я не виноват, как вам кажется. Право, совсем не виноват. Несколько поцелуев после шампанского. Самый невинный флирт.
— Воображаю! — брезгливо промолвила Варвара Алексеевна.
— Клянусь вам! Да мы и не одни были!
— Не одни? — подозрительно кинула Вавочка.
— С нами ужинал Белобрысов! — внезапно соврал Оверин и прибавил: — можете спросить у него!
Надо полагать, что Варваре Алексеевне очень хотелось верить Оверину. Вместо того, чтобы, после таких двусмысленных объяснений, поговорить с ним «серьезно», как собиралась, она вдруг смягчилась и тихо, с грустным видом, промолвила:
— Ах, Дима, Дима! Как ты меня терзаешь последнее время. Пожалей свою Вавочку!
Оверин мгновенно просветлел, что горизонт очистился. Он не любил, чтобы на него дулись.
И он так искренно обещал больше не терзать Вавочки, так ласково-вызывающе смотрел на нее. что Вавочка простила Диме и, протянув ему обе руки, выразила удовольствие, что от Москвы они поедут вдвоем.
— А то одной так скучно. И дамы все какие-то не интересные, Дима.
Весело болтая о том, как должно быть хорошо теперь в Крыму, как уединенно поселятся они в Алупке, Мисхоре или Ялте, как отлично будет заниматься Дима, — они выпили кофе. Кондуктор объявил, что передаточный поезд скоро идет на станцию «Курск», но они теперь решили приехать на станцию на извозчике, предварительно позавтракав в Эрмитаже. Оверин пошел справляться об отдельном купе до Севастополя, а Варвара Алексеевна пошла в дамскую комнату тщательнее заняться своим туалетом. Минут через пятнадцать она вернулась свежая и цветущая под вуалеткой и крепко пожала Диме руку, узнавши, что он купил отдельное купе. Через несколько минут они уже ехали на отличном лихаче в город.
Чудным ранним утром поезд подходил к Симферополю.
Оверин только что проснулся, разбуженный лучом солнца, проникшим из-за опущенной шторы. Он потянулся, не зная, спать или бодрствовать, взглянул на крепко спавшую Вавочку с предусмотрительно накинутым поверх лица платком (лица во время сна не всегда привлекательны), заглянул сквозь штору на ослепительный пейзаж и вышел на платформу.
Оверин жадно вдыхал чудный, полный острой свежести, воздух раннего майского крымского утра и любовался дивным пейзажем. Налево мелькали деревни, поля с яркою зеленью, сады с цветущими черешнями, сливами, яблоками и грушами, и от этих бело-розовых деревьев неслось благоухание. А далее виднелись цепи гор с их верхушками, подернутыми золотистой дымкой. Над другими вершинами носился туман.
И над всем этим медленно поднималось ослепительное солнце по бирюзовому безоблачному небу, заливая блеском сады, поля и деревни.
— Какая прелесть, — невольно воскликнул Оверин, любуясь южной природой и чувствуя какую-то бодрящую жизнерадостную силу в своей груди.
Он вспомнил про Петербург, про эти острова, сырые и холодные, и как хорошо казалось ему здесь. Какая прелесть эти серебристые тополя, эта тонкая, нежная листва акаций, готовых цвести. Что за воздух! Что за виды!
Раздался свисток. Поезд приближался к станции.
Оверин вернулся в вагон и заглянул осторожно в купе. Его спутница крепко спала. Он не хотел ее будить, и один вышел на станцию, чтоб выпить стакан чаю.
Все здесь говорило об юге. И эти татары с южного берега в своих шитых куртках, с барашковыми шапками на головах, в широких шароварах и чевяках, — важные, степенные, с правильными чертами красивых, казалось, бесстрастных лиц, и скрип подъезжающей маджары, и этот прелестный садик начальника станции, где олеандры, розы, фиалки, резеда и другие цветы ласкали взгляд и несли благоухание, и эти названия дальнейших станций: Булганак, Алла, Шакул, Бахчисарай…
В буфете пусто. Немногие заспанные пассажиры и несколько местных жителей-южан со смуглыми лицами, горбатыми носами и глазами, похожими на черносливы, не то греки, не то караимы, не то евреи,
Оверин наскоро выпил стакан скверного чаю и вышел на платформу. Впереди, по направлению к Севастополю, синели горы, невысокие, мягких, нежных очертаний. Налево виднелись белые дома Симферополя, утопающие в зелени садов, с золотыми маковками церквей, с куполами мечетей и верхушками минаретов. Издали он казался красивым городком.
Звонок, и Оверин опять остался на платформе. Не хотелось возвращаться в вагон.
Поезд двинулся, и чем далее, тем живописнее были места. Вот и Бахчисарай — это татарское гнездо, живописный маленький городок, не видный со станции, в ущелье среди скал, с домиками, которые лепятся один около другого, со множеством мечетей. На станции одни татары… и несколько татарок в покрывалах, сквозь которые виднеются только черные, узкие глаза… Слышатся гортанные звуки татарского языка, и изредка прорывается русская речь станционных служащих.
Оверин вспомнил, конечно, про Бахчисарайский фонтан, про дворец крымских ханов и решил непременно сделать экскурсию в Бахчисарай и непременно верхом, забывая в эту минуту, что Вавочка будет с ним и, разумеется, будет его сопровождать всюду.
Несколько тоннелей, и поезд спустился в Инкерманскую долину и повернул к Севастополю. Южная
