прикончить запасы вина.
На улицах судачат то о странной погоде, то о числах. Некоторые утверждают, что прямо сейчас султан ведет из Эдирне двадцатитысячную армию. Другие возражают: мол, у султана почти сто тысяч воинов. Сколько защитников сможет выставить умирающий город? Восемь тысяч? Кто-то замечает, что ближе к четырем тысячам, из которых лишь три сотни знают, как натянуть арбалет.
Шесть лиг стены со стороны моря, три лиги сухопутных стен, сто девяносто две башни — как четырем тысячам человек их оборонять?
Императорская стража изымает оружие, чтобы раздать его защитникам, но во дворе перед воротами Святой Феофании Анна видит воина рядом с жалкой кучкой ржавых клинков. То она слышит, что молодой султан говорит на семи языках и читает древние стихи, прилежно изучает астрономию и геометрию, милостив к подданным и терпим ко всем верам. Через час ей говорят, что он кровожадный демон, что при вступлении на престол он приказал утопить своего младенца-брата, а затем отрубил голову тому, кому это поручил.
Вдова Феодора запрещает вышивальщицам говорить о надвигающейся угрозе. Им можно только обсуждать иголки, стежки да славить Бога. Обмотать проволоку крашеной ниткой, сложить обмотанные проволочки по три, сделать стежок, перевернуть пяльцы. Как-то утром вдова Феодора очень торжественно награждает Марию за прилежание: поручает ей вышить двенадцать птиц, по числу апостолов, на зеленом аксамитовом оплечье, которое пришьют к епископскому облачению. Мария дрожащими пальцами берется за работу, шепчет молитву, вставляя в пяльцы зеленый шелк и продевая нитку в иголку. Анна смотрит и удивляется: в день какого святого епископы наденут парчовые облачения, если наступает конец света?
Снег падает, смерзается, тает, и город затягивает ледяным туманом. Анна спешит в порт и находит Гимерия — он трясется от холода рядом со своей лодочкой. Уключины и весла обледенели, лед блестит в складках его рукавов и на якорных канатах немногих купеческих судов, еще стоящих в порту. Гимерий ставит на дно лодки жаровню, зажигает уголь и обходит на веслах рыбачьи сети. Анна меланхолично любуется, как искры взмывают в туман и тают позади лодки. Гимерий вытаскивает из-за пазухи связку сушеного инжира, жаровенка теплится у их ног, словно радостная теплая тайна, припрятанный для особого праздника горшок с медом. Они едят, с лежащих весел капает вода, и Гимерий поет рыбачью песню про русалку, у которой груди размером с ягнят, вода плещет о борт, а потом Гимерий, посерьезнев, рассказывает, что вроде бы перед нападением сарацин на город генуэзские капитаны вывезут всех, кто сможет достаточно им заплатить.
— Ты сбежишь с ними?
— Меня посадят на весла. Грести посменно день и ночь, по пояс в собственных ссаках? Когда двадцать сарацинских галер пытаются протаранить тебя или поджечь?
— Но городские стены выдержали столько осад, — говорит Анна.
Гимерий снова начинает грести, уключины скрипят, нос лодки разрезает волны.
— Мой дядя говорит, прошлым летом к императору приходил венгр-оружейник. Он знаменит тем, что делает машины, которые обращают каменные стены в прах. Однако венгр требовал в двадцать раз больше бронзы, чем есть во всем городе. А нашему императору, говорит дядя, не на что нанять сто фракийских лучников. Он беднее церковной крысы.
Море плещет о мол. Гимерий, тяжело дыша, поднимает весла над водой.
— И?..
— Император не смог заплатить венгру. И тот отправился искать, кто ему заплатит.
Анна смотрит на Гимерия: огромные глаза, тощие коленки, вывернутые по-утиному ступни: он как будто сплавлен из семи разных существ. Она мысленно слышит голос высокого писца: «У султана есть новые осадные машины, которые могут крушить стены, будто те из воздуха».
— Ты хочешь сказать, венгру все равно, для чего будут служить его машины?
— Многим в мире все равно, для чего будут служить их машины, — отвечает Гимерий. — Лишь бы им заплатили.
Наконец они добираются до стены. Анна взлетает наверх, как танцор; в мире есть только ее движения и память пальцев о выступающих кирпичах. Она пролезает сквозь львиную пасть и спрыгивает на пол, радуясь, что под ногами вновь прочная опора.
В разрушенной библиотеке Анна дольше обычного роется на полках, откуда уже забрала все многообещающее. Забирает несколько поеденных червями свитков — видимо, списков проданного. Надежды особой нет, но она все равно в полутьме переходит от шкафа к шкафу. В глубине, за несколькими стопками разбухшего от воды пергамента, она находит маленький бурый кодекс, переплетенный в кожу, похожую на козью, и сует его в мешок.
Туман сгущается, лунный свет меркнет. Где-то на проломленной крыше воркуют голуби. Анна шепотом молится святой Коралии, завязывает мешок, тащит его вниз по лестнице, проползает через львиную пасть, спускается по стене и молча плюхается в лодку. Тощий, дрожащий Гимерий гребет обратно в порт, уголь в жаровне догорел, ледяной туман как будто сжимает их со всех сторон. Под аркой, ведущей в венецианский квартал, нет дозорных, в доме итальянцев не светится ни одно окно. Смоковница во дворе обледенела, гусей не видать. Мальчик и девочка дрожат у стены, и Анна мечтает, чтобы поскорее взошло солнце.
Наконец Гимерий дергает дверь. Она не заперта. Столы в мастерской пусты. Очаг остыл. Гимерий открывает ставни, комнату наполняет ровный холодный свет. Исчезло зеркало, исчез терракотовый кентавр, и доска с бабочками, и пергаментные свитки, и шильца, и скребки, и перочинные ножи. Слуг отпустили, гуси разбежались или пошли на жаркое. На полу, заляпанном чернилами, валяются несколько сломанных перьев. Комната — словно разграбленный склеп.
Гимерий роняет мешок. На миг в утреннем свете мальчик кажется дряхлым стариком, каким он никогда не станет. На улице кто-то кричит: «Знаешь, что я ненавижу больше всего?», кукарекает петух, раздаются женские рыдания. Последние дни перед светопреставлением. Анна вспоминает, что кухарка Хриса как-то сказала: «Дома богачей сгорают быстрее других».
При всех своих разглагольствования о том, чтобы спасти античные голоса и оплодотворить ими семена будущего, чем урбинские переписчики лучше расхитителей гробниц? Они ждали, когда город начнет рассыпаться на их глазах, быстро схватили, что успели, и дали деру.
Анна замечает что-то в глубине опустевшего шкафа: эмалевую коробочку, одну из тех восьми, что показывал ей писец. На потресканной крышке розовое небо обнимает фасад дворца с двумя башнями и тремя рядами балкончиков.
Гимерий расстроенно смотрит в окно, и Анна прячет коробочку за пазуху. Где-то за туманом восходит бледное далекое солнце. Анна подставляет ему лицо, но тепла не чувствует.
Она приносит мешок размокших книг в дом Калафата и прячет в их с Марией каморке. Никто не спрашивает, где она была и что делала. Весь день вышивальщицы, склоненные, как
