зимняя трава, трудятся в молчании, дуя на замерзшие руки или на время надевая варежки. На шелке перед ними постепенно обретают форму высокие фигуры святых монахов.
— Вера, — говорит вдова Феодора, идя между столами, — поможет в любой беде.
Мария согнулась над аксамитовым оплечьем, шьет, высунув кончик языка, создает соловья из нитки и усердия. В середине дня с моря налетает ветер, залепляет мокрым снегом полкупола Святой Софии, и вышивальщицы видят в этом знамение. К ночи деревья снова обмерзают льдом, и вышивальщицы говорят, это тоже знамение.
На ужин жидкий суп и черный хлеб. Некоторые женщины говорят, что христианские государства Запада могли бы их спасти, если бы пожелали, что Венеция, Пиза и Генуя могли бы прислать флотилию с оружием и конницу, чтобы отбросить султана, однако другие отвечают, что итальянские республики заботит одна лишь торговля, что они уже заключили контракты с султаном и что лучше умереть от сарацинской стрелы, чем оказаться под властью римского папы.
Парусия, второе пришествие, конец света. В монастыре Святого Георгия, говорит Агафья, есть плиты, двенадцать рядов по двенадцать плит, и когда умирает император, на одной из них высекают его имя.
— Теперь осталась только одна, — говорит Агафья, — и как только умрет наш император, плиты будут заполнены и круг истории завершится.
В пламени очага Анна видит фигурки бегущих воинов. Она трогает коробочку за пазухой и помогает Марии зачерпнуть ложкой из миски, однако Мария проливает суп, не донеся до рта.
На следующее утро все двадцать вышивальщиц сидят за работой, и внезапно по лестнице взбегает Калафатов слуга, запыхавшийся и красный от спешки. Он кидается к ларцам, швыряет в кожаную суму золотую и серебряную проволоку, жемчуг и мотки шелка, потом, так и не сказав ни слова, сбегает вниз по лестнице.
Вдова Феодора выходит за ним следом. Вышивальщицы бросаются к окнам. Во дворе привратник, оскальзываясь в грязи, навьючивает свертки шелковых тканей на Калафатова осла, а вдова Феодора что-то говорит слуге, но на втором этаже не слышно, что именно. Наконец слуга торопливо уходит, уводя осла, а вдова Феодора возвращается. Лицо у нее мокрое от дождя, платье забрызгано грязью. Она говорит, чтобы все шили дальше, велит Анне подобрать рассыпанные слугой булавки, но всем понятно, что хозяин от них сбежал.
В полдень по улицам проходят глашатаи, объявляя, что с наступлением темноты городские ворота запрут. Через гавань тащат бревна, соединенные цепью толщиной с человеческую талию. Другой конец цепи закрепят на стенах Галаты через пролив, чтобы ни одно судно не вошло в Золотой Рог и не напало на город с севера. Анна воображает, как Калафат съежился на палубе генуэзской галеры и прижимает к себе пожитки, глядя на уменьшающийся вдали город. Воображает, как босой Гимерий стоит среди других рыбаков перед командующими городским флотом. Волосы острижены, за поясом кинжал с обтянутой кожей рукоятью — Гимерий изо всех сил хочет выглядеть опытным храбрецом, а на самом деле он всего лишь мальчишка, долговязый и большеглазый, мокнущий под дождем в своем залатанном плаще.
Еще до наступления вечера семейные вышивальщицы бросают работу и уходят. С улицы доносится стук подков, скрип колес и крики возчиков. Анна смотрит, как Мария щурится над шелковым оплечьем. Она слышит голос высокого переписчика: «Дитя, ковчег налетел на скалы. А вода поднимается все выше».
Омир
Все смотрят на мятущиеся небеса. Вслух погонщики говорят, что султан терпелив и милостив, что он в своей мудрости понимает, как трудна возложенная на них задача, что бомбарда прибудет на поле боя, когда будет нужнее всего. И все же Омир чувствует, что после стольких усилий все на взводе. Грозы налетают одна за другой. Щелкают бичи. Раздражение нарастает. Иногда Омир ловит в устремленных на него взглядах неприкрытое подозрение. У него появилась привычка вставать от костра и уходить в тень.
Когда дорога идет вверх, подъем может занять целый день, однако труднее всего спуски. Тормоза ломаются, оси гнутся, волы ревут от страха; не раз составное дышло ломалось, животные падали. Каждые несколько дней кого-нибудь из волов забивают. Омир повторяет себе, что все их усилия, все жизни, вложенные в то, чтобы дотащить пушку, — ради правого дела. Они исполняют волю Всевышнего. Однако в самые непредсказуемые моменты на него накатывает тоска по дому; резкий запах дыма, конское ржание в ночи, и вот оно снова — стук стекающего с деревьев дождя, журчание ручья. Мать на очаге выплавляет из сотов воск. Нида поет среди папоротников. Дед, с его плохо гнущимися суставами и восемью пальцами на двух ногах, ковыляет к хлеву, стуча деревянными башмаками.
— Как он найдет себе жену? — спросила как-то Нида. — С таким-то лицом?
— Девушек будет отпугивать не его лицо, — ответил дед, — а то, как у него от ног воняет!
Он схватил Омирову ступню, поднял к своему носу и шумно потянул воздух. Все засмеялись, а дед сгреб Омира в охапку и прижал к груди.
На девятнадцатый день часть скоб, удерживающих исполинскую пушку на возу, отлетает, и она скатывается на землю. Все стонут. Двадцатитонная пушка блестит на дорожной глине, точно отброшенный богами инструмент.
И словно нарочно, тут же начинается дождь. Весь вечер они лебедками втаскивают пушку обратно на воз, а воз — обратно на дорогу. В тот вечер священные мудрецы ходят между кострами, стараются поднять боевой дух. Люди в городе, говорят они, даже лошадей не умеют толком разводить и вынуждены покупать наших. Они целыми днями валяются на бархатных ложах; они учат комнатных собачек вылизывать друг дружке срамные места. Осада начнется со дня на день, говорят мудрецы, и пушка, которую вы тащите, обеспечит победу, повернет колеса судьбы в нашу сторону. Благодаря вашим усилиям взять город будет проще, чем облупить яйцо. Легче, чем вынуть волосок из чашки с молоком.
Дым поднимается к небесам. Погонщики укладываются спать, и внезапно Омир ощущает дурное предчувствие. Он находит Луносвета неподалеку от костра. Веревка, привязанная к воловьей шее, волочится по земле.
— Что такое?
Луносвет ведет Омира к брату. Тот стоит под деревом на трех ногах, держа одну заднюю на весу.
Хотя так повелел Всевышний и пожелал султан, переместить такую тяжесть на столь большое расстояние — самый предел возможного. На последних лигах воловья упряжка с каждым шагом словно проваливается в землю, будто не идет по дороге к Царице городов, а спускается в преисподнюю.
Несмотря на все Омировы усилия, под конец пути Древ хромает все сильнее, а Луносвет едва может поднять голову. Кажется, будто братья-волы тянут только ради
