споре матери с сыном была отведена роль ничего не значащей пешки, быть может свидетеля, и она ничему не удивлялась. Еще школьницей она поняла то, что не сумели осмыслить взрослые, и потому даже теперь, в минуту, какую мать переживала с такой напрасной болью, не испытывала ничего, кроме усталости. Ведь речь сейчас идет о совершенно других вещах, так почему же мать не хочет этого видеть, почему?
Эма жила неподалеку от этих мест, на левом берегу Влтавы. Надо было только встать, пройти по острову — это было приятно, перейти мост, свернуть в крутую улицу под Градом и войти в прохладу солидного особняка конца века, позвонить.
Однако у Надежды не было ни сил, ни желания. Что, в общем-то, она могла рассказать подруге? Ведь история с письмом, поведанная Надей без привкуса материнской униженности — кто бы мог ее описать, кто понять и кто признать, — вызвала бы тошноту, да еще в этом благостном окружении прекрасных вещей, которые Наде не могли и присниться, в среде, где неловко было не то что плакать, даже говорить громко. О решении Пршемысла Эма, кстати, знала, зачем же еще утомлять ее прискорбно банальными перипетиями? В Эминой семье обошлись бы с Надей ласково, мать заметила бы ее умученность и, скорее всего, предложила бы ей чего-нибудь сладкого, как обычно поступают с детьми, чтоб их утешить. Эма была бы внимательна к ней и, расспрашивая, вынудила бы ее в подробностях описать всю сцену чтения Пршемыслова письма, и они вернулись бы куда-то в дошкольные годы, к первым Надиным конфликтам с семьей. Эма была убеждена, что такие воспоминания помогают. Но была ли она права? Нет, идти к Эме решительно не имело смысла. Надя огляделась. На широкой дороге между толстыми белоствольными платанами, чьи пышные кроны образовывали тенистый свод, появился Иржи, брат Эмы. Он шел спокойно, будто просто прогуливался, осматривал кустики роз, с улыбкой любовался искусно устроенной клумбой из иммортелей и каких-то неведомых низких сиреневых и белых цветочков, создававших затейливые орнаменты. Надя полагала, что он не видит ее, и уж было поднялась, чтоб поздороваться с ним, когда он приблизился к ее лавочке. Каким великим освобождением была бы прогулка с приятным молодым человеком по Жофину и непринужденная получасовая беседа с ним! Истинная радость, по меньшей мере на неделю! Но, заметив Надину попытку поздороваться, Иржи резко свернул с дороги. Надя тут же, уставившись на носок своей туфельки, сделала вид, будто обнаружила там что-то чрезвычайно увлекательное. Она наклонилась, высыпала набравшийся в туфлю песок и, закрывшись длинными волосами, наблюдала за Иржи.
Это было мгновение, доля секунды, ни даже движение руки, бровей, века, ни шепотом произнесенное слово, и тем не менее Надя сразу же поняла: Иржи не хочет, чтобы она к нему обратилась. Страх во второй раз за последние несколько часов пронзил ее мозг и сердце. Она не могла обманывать саму себя, что не знает, почему Иржи ведет себя так, а не иначе, — она это знала. Привстав и опершись о скамейку, Надя вдруг заметила, что по другой стороне от купальни идет Эма, весело размахивая сумкой с купальными принадлежностями. Брат и сестра встречаются и изображают приятное изумление. В самом деле, почему бы они не могли встретиться на острове. Эма была на пляже, Иржи, видимо, в «Клубе художников». Удалялись они вместе по металлическому мостику. И все-таки почему он не захотел признать Надю? Уже дважды за сегодняшний день ее оттолкнули. Это ощущение, глубоко пронзив Надю, причиняло острую боль. Что происходит? В минуту, когда брат и сестра исчезли из виду, ей вдруг вообще расхотелось жить. Она с трудом удержалась на ногах. Закружилась голова, и она снова опустилась на скамейку. Считать, что кто-то может потерять сознание от беспомощности, смешно, и все-таки это была правда. Какая-то женщина — Надя не заметила, как она подсела, — сочувственно спросила, не плохо ли ей и не надо ли сходить в ресторан за холодной водой. Надя поблагодарила, нет, ей вовсе не плохо. Вот чудачка! Плохо?! Разве может быть плохо мертвому? Она встала и пошла к дому «королевы колокольчиков». А куда же еще было идти?
ЭЛЕГИЯ
За толикой любви пошел бы на край света…
Ярослав Врхлицкий
И снова осень. Весь край стал сквозным. Безлиственный, он предстает глазам таким, какой и есть на самом деле. Суровым и таинственным. Люди, что здесь выросли, пожалуй, этого не ощущают, на меня же накатывает тоска, уныние, воспоминания. Я с радостью приветила соседку и ее сынишку Петра. Она оставила на мое попечение мальчика с его домашним заданием, признавшись с покорным вздохом, что, мол, ее Франта опять пришел домой сильно «поддатый». Уехала на своей тарахтелке в коровник. Петра хватило лишь на то, чтобы написать заголовок: «Мой родной край». Он сидел и хмуро глядел на меня и на тетрадь.
Думается, что даже пятикласснику трудно писать о родном крае. Петр считал это «жутким занудством, вообще-то фигней». Я упорно уговаривала его написать задание сперва на черновике. Это совсем доконало беднягу. Петр заявил, что коли я не разрешаю по-другому, то он, так и быть, набросает что-нибудь на листочке. Мы поговорили о родном крае. Мнения наши разошлись. Сейчас, видя, как он угрюмо плетется вниз в деревню, я даже жалею, что уговорила его писать по моему и в какой-то мере по идиотскому школьному рецепту. Он прежде всего хотел рассказать о своей любимой овчарке по кличке Тед, с которой «заключил дружбу на вечные времена». Он так и написал и определенно так и чувствовал. Когда я говорила, он следил за мной загадочными глазами умного ребенка. Час спустя уступил. Мы сошлись на том, что он напишет «про солдат с собаками, больше всего про Теда, про лес и про ребят». Согласился написать несколько фраз и «про деревню». Писать о родителях отказался. Они же не родились тут. Спросил и меня, где мой родной край. Я сказала — в Праге. Он изобразил на лице недоумение. Прага — город, а не родной край — так что, выходит, у вас его нету, ну? Когда он прочел свою работу и переписал ее в тетрадь, то задумчиво сказал: «И вы, тетя, правда думаете, что вот это мой родной край?»
— Что «вот это»? — делаю я большие глаза. — Здесь ты родился, здесь ходишь в школу, тут у тебя друзья, родители…
— Да нет же, — перебил он нетерпеливо мою проповедь. — Нет, я же
