себе спальное место.
Не говоря ни слова, мы вместе свалились на футон. Объятия учителя впервые были сильными и страстными.
Ту ночь я провела в доме учителя. Спали мы вместе. Открыв утром ставни, мы увидели плоды аукубы, сиявшие в солнечных лучах. Бюльбюли прилетели подкрепиться спелыми ягодами. Их голоса разносились по всему саду. Мы с учителем сидели плечом к плечу и наблюдали за пернатыми гостями.
– Какая же ты хорошая, – выдохнул мужчина.
– Люблю вас, – произнесла я с улыбкой. Бюльбюли отреагировали громкими криками.
Кажется, это было уже очень давно. Проведенное с учителем время промчалось быстро, но оставило яркие воспоминания. Два года после нашего воссоединения. Три – с того момента, когда мы начали встречаться, как говорил учитель, «в романтическом смысле». Столько времени мы провели вместе.
А ведь на самом деле это было совсем недавно…
Портфель учителя достался мне. Так он написал в своем завещании.
Сын учителя, как оказалось, мало походил на отца. Он молча поклонился мне и в этой позе чем-то напомнил моего возлюбленного.
– Я слышал, при жизни мой отец, Харуцуна, был многим вам обязан, – сказал он, склонившись в глубоком поклоне.
Харуцуна. Когда я услышала имя учителя, глаза наполнились слезами. А ведь до сих пор я почти не плакала… Сейчас же я заплакала от того, что человек по имени Мацумото Харуцуна казался мне незнакомцем. Я заплакала от осознания того, что стоило мне сильно привязаться к учителю – и он меня покинул.
Портфель учителя до сих пор стоит у меня на туалетном столике. Я иногда хожу в бар к Сатору. Уже, конечно, не так часто, как раньше. Сам Сатору ничего не говорит – он вечно занят и носится туда-сюда. В баре тепло, поэтому я иногда засыпаю прямо за стойкой.
– Нельзя так вести себя в общественном месте, – наверняка пожурил бы меня учитель.
В дальние края привел меня мой путь, В рваном платье не спастись от стужи… Стоит только в небо ясное взглянуть – В тоске по дому сердце занедужит.
Когда-то давно учитель рассказал мне об этом стихотворении Ирако Сэйхаку. Но порой я в одиночестве читаю вслух и не изученные в школьные годы стихи.
– Смотрите, что я выучила без вас, – бормочу я себе под нос.
– Учитель, – зову я, и порой его голос отзывается откуда-то с потолка:
– Цукико.
– А я теперь добавляю к вареному тофу треску и златоцвет, как вы. А давайте как-нибудь снова встретимся? – шепчу я, и голос с потолка отвечает:
– Обязательно встретимся!
В такие ночи я открываю его портфель и заглядываю внутрь. А там ничего нет – только совершенно пустое пространство. Только зыбкая, ненадежная пустота.
Комментарий (Кида Гэн [32])
Каваками Хироми в одном из интервью так рассказывала о течении времени в своих произведениях:
«Да, верно, время в моих рассказах никогда не течет прямо. Я не пытаюсь специально запутать читателя, просто пишу, исходя из ощущений персонажей, – и время само по себе начинает скакать взад-вперед, а события вдруг встревают в уже существующую линию. Порой мне было очень сложно выстроить логически стройное повествование. Время просто не хочет течь так, чтобы соответствовать тому, что я хочу написать». («Мир литературы», октябрь 2003 года.)
Когда я это прочитал, мне показалось, что я смог совсем немного приоткрыть один из секретов Каваками Хироми, которая всегда казалась мне такой загадочной. И я попытался понять, почему, собственно, так думал. Объяснение получается довольно длинным и путаным, но вот к чему я в итоге пришел.
Я как-то читал, что роман, как литературная форма, появился благодаря индивидуализму современных людей. Конечно, если анализировать абсолютно все актуальные в наше время романы, начиная с «Дон Кихота», едва ли получится сделать такой вывод, но если опираться на так называемые «романы воспитания» от «Вильгельма Мейстера» Гёте до «Волшебной горы» Томаса Манна, то данная теория выглядит вполне стройной. В широко известной «Теории романа» Лукача [33] на этот счет говорилось следующее:
«Внутренняя форма романа представляет собой, таким образом, процесс движения проблематичного индивида к самому себе, как путь от смутной погруженности в наличную действительность, гетерогенную и, с точки зрения индивида, лишенную смысла, к ясному самосознанию». («Теория романа (Опыт историко-философского исследования форм большой эпики)». Новое литературное обозрение. 1994. № 9. С. 19–78.)
Разумеется, структура романа подразумевает линейное течение времени. На эту тему Лукач вспомнил «Вильгельма Мейстера» Гёте и «Феноменологию духа» Гегеля. Странно включать «Феноменологию духа» в список романов, но в восприятии Лукача эти два произведения, похоже, накладываются друг на друга. В любом случае, важно отметить, что современный тип личности – это человек, который, сохраняя идентичность, продолжает искать себя, а сама современность, соответственно, представляет собой эпоху, когда мироощущение сфокусировано на такой личности.
Однако были и деятели, подвергавшие сомнению эту современную индивидуалистическую картину мира и говорившие о ее преодолении, – Маркс, Ницше, Фрейд, а также те мыслители, на которых они оказали влияние, и с другой стороны – сами писатели-романисты двадцатого века с их стремлением уйти от жанровых рамок, включающих в себя линейность времени в произведении, и таким образом разрушить господствующую концепцию уже изнутри. Думаю, совершенно очевидно, что литературная деятельность Кафки, Музиля, Джойса и Фолкнера шла именно в этом направлении. Они вложили невероятное количество энергии в свою борьбу с современными тенденциями, а потому среди таких мыслителей оказалось немало тех, кто склонялся к идеям нацизма и до самой смерти подвергался критике. Среди писателей также было немало тех, кто не выдержал этого давления. Более того, при всем этом даже не ясно, насколько их усилия принесли плоды. Но все же именно эти их усилия, несмотря на малую результативность, стали ориентиром и для нас во второй половине двадцатого века.
Тем временем Каваками, кажется, ни о чем таком даже и не задумывалась – она с невероятной легкостью нашла свое место в постмодерне, куда ее предшественники могли только стремиться. По крайней мере, для меня все выглядит именно так. И именно поэтому она кажется мне загадочным писателем. А ключ к частичной разгадке ее секрета, по моему мнению, находится в той цитате из интервью, которую я привел в самом начале.
Каваками с самого начала находится за пределами временной линии. Но «Портфель учителя» по сравнению с другими произведениями, придерживается относительно четкого линейного течения времени. Сезоны в произведении идут своим чередом: «Поход за грибами» происходит осенью, затем – «Новый год», весеннее «Любование цветами», «Июньская гроза», летнее путешествие в главе «На острове», и снова осенние «Сверчок» и «В парке». Однако и в
