– никакой: все они – кони, загнанные в стойло. Все на подбор, один в один, второй другого краше.
– Гематоген возьмите, – посоветовала аптекарша.
Но Бреусов решительно сказал – не нужно, и, глянув на часы, побежал обратно. Покурить не успел; и глазом не моргнул, как влился вместе с офицерской толпой в прежнюю зелёную обитель.
Калмыков без вопросов выпил первым. Мутная жидкость на полстакана и осадок из сладких кристалликов. Хоть добавки проси, и он, одобрительно кивнув, заключил:
– Прямо лучше стало, с ходу! Товарищ Бреусов, объявляю вам благодарность!
Рядовой по стойке смирно, капитан на двух своих. Уверенно и гордо, как рукой сняло.
Всем без исключения, каждому по очереди: ложку на граняк и кипятком до победного. Первый, второй, третий. Отрубились без вечернего построения. Калмыков остался ночевать в кабинете, но спать себе не позволил, и всё надеялся, что утром случится действительное армейское чудо.
В 5:45, умывшись ледяной водой, он встал напротив чистейших писсуаров и выбеленных очек. Знакомая тяжесть заурчала внизу живота. Сделай шаг – не удержишь, стянула судорога и потребовала сдаться.
Одновременно с командой «рота, подъём!» неизбежно прозвучало «смирно!», и Калмыков вынужденно полетел встречать всевластного командира. Здоровый полковник с упорным животом, не дослушав капитанскую исповедь, потопал на взлётку, где его ждали, ждали, ждали, ждали. Да где же ты – ну побыстрее, по-жа-луй-ста! И дождаться не могли.
Здравия желаю, товарищи – здравия желаю, товарищ. Как самочувствие, сынки? Лучше не бывает. Жалобы и предложения – никак нет. Отставить, разрешите, внимание на проходе, ура, ура, ура-а-а-а!
– Чего-то ты бледный, капитан! – определил полковник. – И бойцы твои!
– Виноват! – стойко держался Калмыков. – Устраним!
– Выполняйте! – заключил и покинул роту.
На старт, внимание, марш!
Наперегонки бросились к туалету. Калмыков успел первым – и не видел, как солдаты боролись за свободные места, расталкивая друг друга, как вздыхали облегчённо и смело, как радовались, что всё, наконец, случилось, и как готовились уничтожить Бреуса, растерянно стоявшего посреди пустой располаги.
Накрыло ещё в поезде. А уж когда вышел на перрон… Никого не надо, ничего не нужно.
Капитан Калмыков пожал ему руку и сказал, что ждёт на контракт. Всякое случается; надумаешь – звони, место найдём.
Горбенко кивнул, хоть не собирался, конечно, возвращаться. И только ответил: «Спасибо, Николай Саныч». Впервые по имени, безо всяких там уставных товарищей. И Николай Саныч тоже по-братски, по-отцовски, хорошо и просто произнёс «Миша».
– Ладно, Миша, бывай.
Осмотрелся – не увидел: рота хреначила на хоздворе. Уходил последним – свои дедушки давно уже наводили гражданскую суету, и никто из солдат не бросил ничего на прощание.
Представлял иначе: долгий строй, равнение на середину, запах гуталина по самое не хочу и, может быть, парадные аксельбанты во всю грудь, чтобы каждый знал, и видел, и помнил, и обязательно что-то ещё – такое, чего не понимаешь сам, но догадываешься.
Даже на КПП не спросили, каково это – уходить. Он и рад бы поделиться, да сам не представлял пока. Казалось, что к вечеру увидит снова и этот плац, и этот флаг, и дохлый казарменный свет в окошке.
Пешком до вокзала. Кроссовки на шнурках – бантиком, спортачи с полосками. В берцах оно проще, раз-два, прямо и строевым, а тут как все – и никто – одновременно. Кто ты такой, сержант Горбенко. Кто ты такой теперь. Один из этих, другой из тех – иди себе, куда хочешь, и не оборачивайся.
Он зашёл в какую-то открытую кафешку, где разливали пиво, и заказал сразу два стакана. 0.5 пшеничного и столько же баварского. Светлое, прозрачное, без пены. Выпил, не задумываясь, – давно не пробовал, забыл, и мог бы, само собой, обойтись, но сам бог велел выпить, раз уж ты теперь свободен.
Девушка на баре улыбнулась понятно и легко. Горбенко улыбнулся тоже, но почему-то не рискнул. У него и телефона-то не было, и вообще завтра же он забудет обо всём. У него там дом, и прочее, и девушки свои, которых знал и не знал, но теперь узнает, как только. И ладно уж, отставить – терпи, боец, пока терпится.
Ему не терпелось. Хотелось говорить, жара ударила градусом, и язык предательски развязался. Один стрельнул сигарету. Горбенко угостил и поделился: да, отслужил, да, едет домой, да, счастлив, как дурак. Его не спрашивали, но всё равно трещал как заведённый. Пусть видят, что он тут и зачем, и вообще – да ну, блин.
– И как там в армии?
Горбенко затянулся и больше не говорил. Тишина многозначительно намекала – лучше тебе не знать, братулец. Сходи, и сам узнаешь.
Не заметил, как вновь остался один, и лишь почесал колючий затылок. Побрился на дорожку. Примета плохая, но жизнь – новая, с чистого листа, голова лёгкая, ветерок прощальный.
Приготовил ВПД, обменял на билет и попросил верхнюю полку. Первые полгода спал на втором ярусе. Ну, как спал – пытался; чаще не спал: поднимали, готовили, растили. И сейчас вот опять захотел, тяжело и по-духански, молодо и зелено, больно и грешно. А когда ещё, если не сейчас. Никогда больше.
Натянул простынь, расплескал колючее покрывало, взбил подушку и отрубился под долгожданный стук колёс.
Вот и всё, Миша. Домой, домой, домой.
Никто за ними не следил. Разве что какие-то остатки: то ли офицерские залётчики, то ли контрабасы, решившие быть и не кончаться.
Ципруш не спеша готовился ко сну, Бреус готовился к наряду, Манвелян готовился домой.
– Домой хочется, – сказал вслух и представил, как там сейчас, должно быть, наслаждается их сержант Горбенко. – Очень хочется.
– Потому что ты дух, – сказал уверенно Манвелян.
– Сам ты дух, – не оскорбился, но возразил Ципруш.
Бреус гыгыкнул двусмысленно, потому как сам мечтал о доме, но нести вечную духанскую тяготу не собирался. Духанская доля на кубанском плацу.
– Почему это дух? – хотел разобраться Ципруш.
– Дух, по-твоему, это кто?
И Бреус, опередив, понял и обозначил: домой ужасно хочется – дух.
– Аббревиатура, – подтвердил Манвелян, – Дэ, у, хэ.
Понял, не дурак; дурак бы не понял. Отвесил вдогонку:
– А ты, получается «сух»? Служить ужасно хочешь?
– Иди давай, – не поддавался товарищ.
Домой хотели и ужасно, и страшно, и невмоготу.
Попрощаться не успели. Только утром видели, как сержант Горбенко безразлично сидит в каптёрке. Дорожная сумка, набитая воинским хламом. Оставить бы всё, бежать и не оглядываться, не вспоминать никогда. А он с собой тащит, никак не разлучится. Два комплекта серуги, портупея, берцы новые – откуда нашёл только. И бушлат, конечно; для рыбалки – самое
