Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

не знаю, — устало сказал Тарлыков. — Где черта? И по какой черте мы ходим? Это я точно знаю… Только — что это вам? Завтра вы наденете свежую рубашку, зубы почистите, и… какая мне разница, что вы приметесь делать завтра?.. Да, наверное, то же, что и вчера…

И взглянул на Прохожева почти враждебно.

Прохожев засмеялся.

— Клясться несерьезно… Я не буду клясться… Поверьте на слово… Вы мне верите?

— Я никому не верю…

— Ну а мне? — взглянул пристально на него Прохожев. — Мне… Можно вам верить?..

— Да идите вы…

Прохожев вновь засмеялся, глядя на него исподлобья, положив руку на грудь.

— Честное слово… Вы мне глубоко симпатичны… Черт возьми! Мы могли бы ведь и стать друзьями?.. Да-а-а. Не пришлось. Ну, ладно… Молчу-молчу…

Забрав папку у Косовского, Павел Сергеевич двинулся к дороге. Присоединились к нему и остальные. Они уходили. Уходили… А я не знал, как быть мне…

— Что ж ты-то стоишь? — повернулся Тарлыков. — Иди… Догоняй скорее… А то поздно будет… Не примут…

Я остановился как вкопанный.

— Не пойдешь?

— Нет.

— Подумал?

— Что ты на меня давишь?.. Что я тебе? Что?

Но Тарлыков, потеряв интерес к разговору, звал уже Байкова.

— Костя! Быстро! Быстрее!

Костя стоял в недоумении.

— Я вв-вас нне-нее пп-п-пой-му-уу! То д-давай вп-не-ред! Тт-о-оо давай наз-з-а-ад! Оо-му, оо-му-уу он ну-ужен?

— Никому не нужен… Быстрее! Костя!

— Нн-ее б-б-б-уду я…

— Ты что? — обозлел Тарлыков, продырявливая его глазами. — А ну быстрее! Не понимаешь? Прохожев не из тех, кто грудь добровольно подставляет…

Мы накинули трос. Бульдозер рванул. Трос напрягся… Все было безрезультатно…

— Нн-ну? — вылез недовольный Костя.

— Без ну! Не запряг еще… — хмуро взглянул на него Алексей. — Ждите меня здесь… Я людей позову…

— Я с тобой! — вызвался я. Я не мог оставаться. Мне надо было двигаться: иначе… иначе с ума сойти можно.

Мы пошли в Яшкино. Костя скинул сапоги, рубаху и лег покурить в кустах.

Из документов, составленных или найденных впоследствии:

Он заметил в сумерках, как у бортов, то там, то здесь, стали завиваться, расширяясь и чмокая, темные, потом уже и перистые, журчащие воронки. Не услышал Лукьян и как зашумело у поворота, у изгиба речки, где берега сходились довольно близко.

Минуты через две вода с ровным ревом неслась далеко впереди, вытягивая пока что глубинные потоки и отсюда, из-под лодки. Лодка заволновалась. Тяжелое ее тело вдруг заходило легко туда и сюда, напрягая, будто пробуя только, трогая ветхую веревку, но он не почуял и этого.

Лукьян дремал. И снилась ему большая стоячая вода без берегов. Посреди воды утлая лодчонка. А в лодчонке он, Лукьян. Солнце низко, светит тихо, нежарко. Но так, что становится не по себе: не поднимается оно, не опускается. Не двигается, солнце, стоит на месте. День стоит. И два стоит. Потому что ночи совсем нету. Изредка к лодке подходят крупные голубоглазые рыбы. Они с опаской тянутся мохнатыми мордами, тычутся в корявые борта, заглядывают внутрь и долго, не спуская бессмысленных глаз, следят за Лукьяном…

И вот рыбы наконец догадываются о чем-то и, словно улыбаясь, начинают бесшумно разевать рты и отламывать от лодки куски никому не нужной гнилой древесины…

Лодка дернулась. Он упал на спину, ударившись больно локтем о борт. Но леску не выпустил: там, на конце ее, трепетало, вертелось что-то сильное, дремучее. Его волокло вниз по течению, вместе с лодкой бросая из стороны в сторону, по пенистым, брызжущим струям, в которые превратилась река.

Очнулся он и, кажется, начал соображать у самой мели. Мель — только она могла спасти, приостановить лодку… Но про это Лукьян не подумал. Он подумал, что сейчас, через минуту, врежется в полуобнажившийся песок, а леска лопнет, а его улов уйдет прямо из рук… И лишь перед поворотом, когда открылась широкая бурлящая пойма реки и неровный, напрягшийся горб потока, проносящегося легко сквозь остатки плотины, лишь тогда он сообразил, что ждет впереди. И тут же его грубо рвануло из лодки. Бросило вперед… Он упал. Распластался на деревянном дне хрипящей, расползающейся посудины.

…Вода схлынула примерно через полчаса. Лукьян приходил медленно в себя, чувствуя, что под ним, под всем телом — твердь… Лодки как бы никогда и не было. Отдельно лежало дно. Узкое, хищное, похожее на рыбу дно. А вокруг, кусками, — то, что осталось от бортов. И веревка, одним концом привязанная к обломку доски, бывшей скамейки. Другим — уходящая с подсыхающего песка назад. Вниз. В глубину. Лукьян перевернулся молча на спину. Взглянул вверх… Опустил на глаза большие истончившиеся веки. И зашептал, задвигал трясущейся бородой, уставленной в самую середину вечернего неба.

Внизу, под ломкими льдинками, негромко журчал ручеек. Раздвинув траву и осоку, Алексей припал к ручью, попил, аккуратно касаясь воды губами, и несколько раз окунул в поток свои лохмы. Меня била дрожь. Меня тошнило… Но пить я не смог. Отфыркиваясь, он выбрался на тропу, и мы побежали дальше.

В первом доме нам не открыли. Да здесь и жили-то старые люди. Поэтому Алексей, стукнув пару раз в раму, тут же двинулся бегом к следующему дому.

Он не давал передохнуть, а я был как привязанный. Отказали нам и в третьем, и в четвертом доме, и в десятом… В одном доме Алексей намекнул, что-де, ежели памятник к утру не встанет, то и Огольцова Савелия-то, возможно, того…

Но намек не был понят. Намек, больше того, напугал хозяев до смерти. Они потребовали объяснений. Объяснять же… Да что тут объяснишь? Разве возможно было объяснить, в какие игры умел играть и играл Прохожев?