Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

Антон поднялся, прошелся по избе, шурша подшитыми валенками, поглядывая на нас с веселым недоумением.

— Я тебе, Алексей Иваныч, — сказал он, продолжая глядеть не на него, а на нас. — Я тебе что-то не пойму… А ты-то чего хотишь? Ты сказал: здесь… И я говорю: здесь… А теперь — вопрос? Ты где теперь хотишь?!.

Но Тарлыков Антону не ответил. Как стоял, так и остался стоять. А когда сказал, то стало вдруг так тихо, и мороз у нас по коже пошел. От того, что он сказал.

— Лежишь, Анисья Лукьяновна? — спросил он у нее, не поднимая головы, тихо, как у живой. — Лежишь ты здесь — как обоср…… Так-то, Анисья Лукьяновна… Кинут тебя завтра под бульдозер… отряхнут руки… и поедут жить-поживать. И цена, значит, подходящая…

Антон стоял бледный, как бы не соображая еще.

— Подходящая, Лексей Иваныч, домик-то небольшой, знаешь. На два хозяина… А нам-то? Нам-то? Много что ль…

— Вставай, Анисья Лукьяновна, — сказал окончательно и твердо, и вроде бы даже разумно Алексей. И пошел скоро к изголовью. — Нечего тебе тут лежать…

Я вздрогнул и почувствовал, как больно, в плечо, в мое плечо, вцепляется Антон. И бросился к Тарлыкову… А он поднимал уже ее. Черная лента сползла на лицо, на прикрытые глаза, на подбородок. Платок сбился…

Аграфена Дементьевна заголосила нечеловеческим голосом, мотая неопределенно в воздухе руками… Гроб двинулся по столу. Мы с Ананием едва поймали его на самом краю. Алексей остановился, ни туда ни сюда, обнимая Анисью со спины, но и не двигаясь дальше. Лицо его было бледно, но как бы даже спокойно.

— Не смейте… Не подходите… — прошептал он, не отпуская. — Иначе… Возьму… Иначе… Вы меня знаете…

Мы остались каждый на своем месте. Это была какая-то дикая картина. Я и Ананий впились в края гроба. Аграфена сползла по топчану на пол, прикрыла глаза передником. Антон замер, нелепо воздев черные руки, против удерживаемой Тарлыковым Анисочки. Была какая-то секунда, когда я начал с точностью понимать, что поехал я, поехал потихоньку… С ума поехал.

— У тебя… Кто есть там? — невнятно, давясь, спросил он. Глаза его не открылись.

— Да… — быстро догадался Антон. И руки не опустил. — Мать… Деда с бабкой… Братья… Все там, царствие небесное… Все…

— А… Бульдозером? По — матери? По… глазам?..

Антон молчал, держа руки на весу.

— Говори ему! Отвечай! — зашептал я оглушительно.

— Не надо… — попросил Антон дребезжащим голосом. — Нельзя…

— Почему нельзя? Жалко? Ну? Чуть-чуть?.. — говорил он, как от боли морщась. — Какой там жалко… О чем это я… А ты веришь? Верующий?

— Ага… Верующий…

— Врешь… — сказал он жестко, напрягшись жилистой темной шеей. — Врешь! Ты в сапоги веришь! Нет у тебя ничего… Нет у нас ничего… Верующий?! Да?! Ну так бульдозером — по вашему царствию небесному!.. Бульдозером! По вашим! Матерям! Прямо по глазам надо! Прямо им по глазам! Все равно они… За нас… За всех… Отплачутся…

И тут сорвался, голос его упал до сипа:

— Не-че-го уж в нас, Антон, бульдозером… Все в нас… давно сопрело…

— Не подходите… к нам… — прошептал Тарлыков. И заплакал… Заплакал, как дитя, безобразно кривя щетинистое синее лицо, заслоняя рукою ослепленные слезами глаза… Что-то невыносимо безысходное было в нем, во всем; будто вот приподнял он ее, к себе прижал, как маму, как маленький, крепко-крепко. А она молчит…

А куда идти? Что делать? Нет, не знает, куда идти и что делать… Некуда идти… Не-ку-да.

Он положил ее осторожно обратно. Поправил покрывало. Разогнул свою почерневшую шею… И не убрал голову, когда Антон его молча ударил. Алексей отшатнулся. И засмеялся охрипше, негромко:

— Правильно ты все делаешь, Антон, правильно… Не прощай, Антон…

Антон нагнал и ударил открыто, не остерегаясь, что ответят… Алексей упал.

И тогда я подумал: хватит. И бросился на Антона.

Добрались мы до оврага, когда все, собственно, было кончено. Костя вытирал концами ладони. Памятник, черный, огромный, высился в сумерках ровнехонько, будто сроду стоял именно здесь. А Костя, теряя буквы и целые слова, возбужденно рассказывал. Оказывается, ему удалось-таки вытянуть его в одиночку из оврага. Только что и начал он его поднимать, а тут как раз и машина. Павел Сергеевич даже похвалил его, Костю, за добросовестный, самоотверженный труд, и тут же, втроем, с профженихом и шофером, навалились… И в полчаса поставили…

Оказалось, что и Савелий Лукич себя чувствует хорошо. Павел Сергеевич уже к нему в Покрячино, в больницу наведался… Повреждены всего-то два пальца, сказал будто бы весело Павел Сергеевич. Разговора больше было, заживет, а как заживет, как накажут Савелия Лукича, так и откроем здесь, у оврага наш-то памятничек…

— Так и сказал? — прервал Костю до сей поры молчавший Алексей: он, как вышли мы от Бореевых, не проронил буквально ни слова, двигался всю дорогу, опустив голову, скорее машинально, чем сознательно.

— А-аак…

Тарлыков ударил с силой в постамент: темное железо отозвалось в своей просторной пустоте, все выше и выше, тяжелым, угрожающим гулом.

— Уходите, — закричал Тарлыков, поворачиваясь к нам. — Все! Разыграли последнюю партию. Кончились игры… Кончились… Ну? Что? Дергайте отсюда!..

У меня уже не было никаких сил понимать его и принимать, и, тем более, бороться. Я повернулся и, не прощаясь и не оглядываясь, двинулся почти бегом к дороге. Через минуту меня догнал Байков.

Мы добрались с Костей до развилки. Мне дальше было в Астахово. Ему — в Покровское. Не говоря ни слова, мы пожали друг другу руки… Далеко-далеко, у оврага, заработал движок, метнулся из стороны в сторону свет, невидимая отсюда неуклюжая машина, выбрасывая вперед узкую неяркую полосу, двинулась в сторону леса и кладбища…

Я взглянул на Костю. Костя махнул только рукой слабо, повернулся и пошел: что ж, видно, парень утомился от всего этого не меньше, чем я.

Из документов, составленных или найденных впоследствии: