Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

птица (либо, я думаю, некий небесный летающий снаряд, приуготовленный для свободного маневра). Птица будто опустилась невдалеке, у опушки леса, из нее вышли люди, около десяти… Как выглядели люди эти, солдаты сказать с твердостью не взялись… Что делали они в заснеженном поле, тоже не стало известно. Только по прошествии получаса птица поднялась, и пропала в неизвестности… Можете верить мне, можете — нет, но все, сказанное мною здесь, могут подтвердить и мои товарищи, бывшие в ту пору вместе со мною в жарком деле под Молвятином…»

(Из воспоминаний Бориса Ивановича Астахова, художника, офицера, участника войны 1812 года.)

Едва только рассвело, в отпотевших окна, в розово-золотистом предутреннем свете очертились гигантские фигуры темных елей, когда в раму, в нижнее звено, что-то стукнуло негромко, и Альберт, озябший от мелкого, трясливого осеннего мороза, так и замер, где застал его этот стук, посреди сеней, в плавках, с голыми плоскими ногами на ледяном полу, с литровой молочной кружкой в руках и ломтем хлеба… Слаб человек, Альберт тоже слаб: от всех своих дурных привычек к тридцати трем годам он благополучно избавился, завязал с курением и алкоголем полностью, приучился, даже и помимо службы, не появляться в селе без галстука, но с одним справиться не смог — вставать по ночам и есть, поедать сослепу все, что под руку попало.

Этот тайный порок настолько угнетал его, что в душе, неясно, ему представлялось, будто бы каждый, кто застигнет когда-нибудь его за этим, сможет указывать на него брезгливо пальцем всю жизнь. А может быть, даже в результате и с работы снимут?.. Кто знает?

Поэтому он и вздрогнул при стуке, метнулся в теплую комнату с кружкой и хлебом, долго, лихорадочно пристраивал их на кухне, соображая еще, как бы не разбудить и жену, и выскочил уже в сени в форменных брюках и сапогах. Приоткрыл сторожко дверь.

На ступеньках стоял кто-то. Кажется, Тарлыков.

В общем-то, ясно было, что Тарлыков, однако трудно оказалось его сразу разобрать: морда вся разбитая, рубашка порвана, пиджачок и брюки вываляны во всем, что только ни попадается на деревенских дорогах.

— Чего тебе? — сухо спросил Альберт, поправляя плечико своей голубенькой майки. Нет, никогда не питал он симпатии к этому смутному человеку.

Тарлыков как бы улыбнулся: по бесформенным губам было бы трудно догадаться насчет улыбки, но зубы, зубы оскалились, обозначая, видимо, именно ее.

— Чисто отделали, да? Не признаешь?

Альберт нахмурился еще более определенно.

— У тебя дело?.. Или как?

— Или как… — усмехнулся Тарлыков ровным, как сковорода, лицом. — Озябнешь, Косовский… Пойди… Я подожду…

Альберт оделся, с раздражением отфыркиваясь, поглядывая в темную плоскость зеркала: худенькое лицо с белым чубчиком и длинными ресницами, ему и самому оно не внушало особого трепета… А что ж с них-то взять?

Тарлыков ждал за углом, присев расслабленно на дождевую бочку. И головы не поднял, когда он приблизился… Частая и бешеная дрожь пронеслась по Альбертовой розовой коже: зачем, спрашивается, тогда поднимал?!

— Тебе чего нужно? Ты чего пришел? А?

Тарлыков поднял голову, раскрыл отяжелевшие глаза, протянул нечистые руки, сложив их ковшиком…

— Вяжи…

— За что?! За памятник, что ли? — усмехнулся Косовский, окидывая критически его помятую одежду, и пошутил:

— Не надо… Не торопись… Туда всегда успеется… У тебя такой вид… Ты словно кого… того… Ухандокал… Умывался-то сегодня… перед зеркалом? Или так, рукавом утерся?

— Рукавом… — опустил голову он. И вскинулся. — Ты чего стоишь? Вяжи!! Крути руки! Ухандокал я! Ухандокал!..

— Ну… Ты это брось! — жестко сказал Косовский. — Брось… Наелся — иди проспись. Спать по ночам надо! А не шляться черте с кем… — И внезапно замолк, остановившись глазами, приглядываясь сбоку к протянутым рукам, к почти земляным обшлагам рубашки, покрытым какими-то непонятными пятнами: а… вдруг? А вдруг это… Что это он такое городит?!

— Ты чего городишь? Я тебя спрашиваю! Ты чего…

Тарлыков поднялся и, ссутулясь, пошел на него, выворачивая ладони.

— Да ты — что? Не видишь?! — зашептал он, горячечно вытаращивая глаза. — Не видишь, что ли? Да! Своими… руками! Тридцать два! Нету больше… Все! Амба! Ровное место!.. Понял?

За ночи, проведенные с друзьями, всегда платишь единообразной монетой: раздражением начальства.

Я не выспался, конечно. И когда переступил порог, Виктор Петрович сверлил меня с минуту взглядом, определяя, очевидно, по моему помятому лицу… э-ээ… так сказать, степень…

— Да не пил я! Не пил!.. — взял я сразу высокий тон, надеясь ошарашить его наглостью.

— А я ведь и не сказал, что так… — с сомнением покачнул большой седой головой Виктор Петрович. — Оговорка-с, Андрей Степанович… На оговорках мы все, знаете ли, и сгораем… Синим огнем, знаете ли… И беззвучным, бездымным образом… А теперь… а-аарш-ш! Ма-аарш в Покровское! Чтобы духа от тебя тут не было!

Ну, это была его обычная манера. Нашумел — значит, чисто… Теперь не вспомнит… Впрочем, мне было, конечно, и не до его манер в ту минуту. Потому хотя бы, что посланным я оказался в Покровское на открытие памятника. Вот так. Не больше. И не меньше…

Вполне понятно, что я опоздал. Иван Петрович Сычов уже сказал свое, полотно упало к подножию, обнажая красивый высокий обелиск, крытый свежей белой эмалью. В толпе похлопали. Ударил туш. Сычов сделал снова шаг вперед:

— Слово имеет…

— И ты тут?!

Я оглянулся. На меня странно как-то, вроде как даже насмешливо посматривал местный милиционер Косовский.

— Да, — сказал я холодно. — А почему — на «ты»? Я не понял…

— Про это в другом месте бы тебя спросить… — спокойно сказал Косовский. — Один уже… Спрашивает… То-ва-рищ-щи… Весь район на ноги подняли… Люди из-за вас тут всю ночь волчком ходили…

— Это почему же?

— Почему? — нахмурил он брови. — Да потому, что с памятником всю ночь… С ног сбились… Потому что Павел Сергеевич с Геннадь Василичем все телефоны с вечера оборвали… И в область! И в район! И в Маяковского! И куда только не звонили… А все обещают… Во всех местах… Да все без толку… Самим-то быстрее оказалось… Эх, товарищи… — взглянул он на меня уже укоризненно. —