Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

обороты на неровной, залитой водой дороге, въезжала тем временем еще одна машина. «Колхида»… Она прошла на разворот, и все увидели, что в длинном низком прицепе серебрится в мелких брызгах что-то такое долгое и плоское…

— Это — что… Это — что? Я вас спрашиваю? — спросил шепотом Зарывалин у всех, не зная, на ком остановить глаза.

— Это — памятники, — охотно пояснил Игорь Николаевич, раскрывая зонт.

— Я понимаю… Я понимаю, что памятники… — свирепо двинулся на него Зарывалин. — А зачем… памятники? Вы что тут мне, кладбище решили устроить?

Но Горюев уже не расслышал последних слов. Павел Сергеевич толкнул его в бок, и он споро побежал по лужам к подъезжающей «Колхиде».

— Да не волнуйтесь вы… — засмеялся Павел Сергеевич. — Мы их сейчас отправим… Только-то и делов…

Однако отправить их не удалось. Оба шофера отказались наотрез. И понять их было, в общем-то, несложно: в воскресенье куда они денутся со своим грузом?

И профжених стал перед Зарывалиным, возбужденно подрагивая телом, вероятно, от того, что вновь, по-старому, оказался в центре событий, вынося окончательные и бесповоротные решения.

— Геннадий Васильевич! Докладываю! — сказал он, пронзительно глядя в глаза Зарывалину. — Оба памятника… Оба в целости и сохранности… Разгрузка произведена оперативно… Мы их сейчас? Все сразу открывать будем? Или как?

Зарывалин обмер, не зная, что бы такое сотворить с профженихом.

— А давай все! Давай сразу! Чего совещаться — строй-ка их там в одну шеренгу! И по одному! — крикнул кто-то из толпы. Из ближайших. И в толпе засмеялись.

— Есть предложение! — сказал Игорь Николаевич, поняв по-своему заминку. — Надо, по-моему, все разом открыть! Хлопот потом меньше будет… Как вы? Поддерживаете?

Зарывалин махнул неопределенно рукою и, понурившись, пошел, пошел боком в сторону, поливаемый ровным затяжным дождем…

К вечеру в Покровское было срочно доставлено и сгружено еще несколько разнообразных памятников. Два (гранитная крошка) из Астахова. Один (цельнометаллический, с тумбочкой) из совхоза имени Маяковского. И еще один (шестигранная семиметровая стела) — даже из областного центра. Этот-то, по общему мнению, и был самый красивый.

Из документов, составленных или найденных впоследствии:

Кабина тряслась, и, чтобы как-то сосредоточиться, Алексей прикладывался виском к холодному боковому стеклу; но машина не принимала его, ударяла в кость, резко и часто, голова его отскакивала, не чуя боли; долго, падая и поднимаясь, бежала за ним, всплескивая руками, растрепанная женщина, а он не видел ее, не оглянувшись назад ни разу…

Фары высветили короткий, поломанный во многих местах серый штакетник. Он резко развернулся и пошел боком на него, сминая и счищая с земли лопатой какие-то крупные желтые цветы, черно-зеленый бурьян, круглые огромные лопухи: все это полезло и вбок, в тьму, и поверх лопаты, на трясущийся капот, на него… Хрястнули прогнившие столбы, и штакетник, переламываясь, отлетел в сторону.

Здесь еще можно было остановиться. Но он не остановился. И первые, едва заметные, неведомые холмики, заваленные синеватой листвой, бесшумно распустились под гусеницами, оставаясь позади ровным, придавленным местом… Затрещали старые кресты, в центре их было густо насажено, один к одному, и так, ряд за рядом, легли они, распадаясь под острым металлом сразу в серый полезным прах.

Машина была великовата для этого тесного пятачка, охваченного низким, ветхим штакетником. Временами земля, не выдерживая тяжести, проваливалась впереди… Он резко двигал рычаги, давал задний ход, но и позади проваливалось, и тогда, — опять вперед, с круговым разворотом, вырывая по касательной проржавевшие старинные оградки.

Голые круглые головы камней вдавливались без усилия. Уходили навсегда в землю. Шли и шли на него кресты, бесполезно раскинув деревянные серые крылья и, резко хрустнув, падали, и вновь внезапно поднимались, и шли; поднимались, видимо, уже другие. Но сейчас в его горячечной голове, оглушенной грохотом, все смешалось и соединилось в одно серое, острое перекрестье, падающее и падающее под него, вздымающееся и вздымающееся, хрустящее под прожорливым металлом, бьющееся в капот, в стекла переломанными деревянными конечностями; он закричал, но не услышал своего крика; бульдозер заскользил под ним вниз, проламывая впереди себя пространство и уходя в разверстую землю…

Первый голос. Надо бы, не сожалея, раздеть все эти полуудушенные, сносившиеся под схимой чувства и попробовать постичь, что же они с самого-то начала означали? Сколько их было? По весу? По терпкости? Да и были ли они?

Кажется, они должны состоять из такого, что недоступно квадратно-гнездовому овладению, из самого простого, так, какая-нибудь щепоть серой соли, но и оттого-то пронизывающего. Если этого нет, если это не так, то тогда что же, собственно, есть?

Второй голос. А если все же есть?..

Первый голос. Тогда для чего есть? Есть — как жирная колесная мазь, чтоб колесо, когда ехало, не скрипело? А куда едет колесо? Кто едет на этом колесе? Колесо само для себя катится? Или для некой внешней, не нашей нужды: дабы, скажем, доставить в скорый срок некоего седока к некой, выбранной им, для него житейской, а для нас — высшей цели?

Но такая высшая цель — зачем она мне и нам, человекам, нужна?

Второй голос. Мы горим, потому что хотим так: гореть…

Первый голос. Да. Это верно. Как верно и другое: мы горим, потому что мы должны сгореть. И сгореть, неважно, — стремительно или потихоньку… Важно иное. Когда догорит одна куча хвороста, нетрудно успеть и прижечь от углей другую: хворост не вечен, вечен огонь, который поддерживается хворостом… Так на что же надеяться хворостине, да и целой-то куче: на то ли, что уже какая-либо из них окажется вдруг негасимой? На то ли, что они когда-нибудь все одолеют предел, поставленный прахом: пеплом и золой?

Но ведь